|
|
|
|
|
|
Литературный Башкортостан |
|
|
Наши друзья Татьяна Баландина (г. Санкт-Петербург) Стихи и рассказы * * * Печален мир без призраков. Но тот, Кто с призраками встретился – печален. И длится век такой круговорот, И призраки кружат у сонных спален. Подобен смерти их влекущий взгляд, Их странный зов закладывает уши – Но каждый раз мы выпиваем яд, И каждый раз мы отдаем им души. И вот они – как люди, ну, а мы Протягиваем призрачные руки, Уже неотличимые от тьмы… Но души, обреченные на муки, Все дальше, дальше, только слабый свет С немой тоскою рвется из неволи… Вот потерялся призрачный их след, А мы – в тисках невыносимой боли. Душа без тела – сирая душа, А тело без души – гора развалин… И вот кружим мы ночью, не дыша, – Как призраки, кружим у сонных спален. Чужие души там, чужие сны. И мы кричим, но нас никто не слышит – Не этим, видно, душам мы нужны… И снова в путь по мокрым серым крышам. …Из ночи в ночь, отчаянно спеша, В тумане туча призраков летела – И каждый знал, что встретится душа, Которая своим признает тело… Головная боль Перезвоны, перезвоны, перезвоны, Молоточки серебристые стучат. Понемногу набирают ход вагоны, Понемногу затмевает небо чад. Ничего уже не вижу и не слышу, Ощетинилась гвоздями тишина. Молоточки – ими чинят чью-то крышу, Только мне-то эта крыша не нужна! Одинокие, растерзанные мысли, Догорая, превращаются в золу. Над моею головой мечи нависли, И капканы притаились на полу. До чего ж смешны любовные печали! До чего ж нелепы поиски тепла! Головная боль – здоровое начало В мире взорванного адского котла. От жары засохли кактусы и души, Кипяток ошпарил жаждущих воды, – Вы искали, где пожарче, где посуше? – Это здесь, но очень близко от беды. Затихают перезвоны, молоточки Переплавились в серебряную ртуть. От гвоздей в стене остались только точки, Но по точкам снова боль отыщет путь. * * * Ни голоса, ни шепота, ни вздоха, Пронзительно–холодная тоска Подкралась, как бывалая пройдоха, И села, затаившись, у виска. Томительно текущие минуты Сплетались в нескончаемый венок. А в дверь вошли тихонько тени-плуты И сели у моих замерзших ног. О, тени, тени! Память – ваше место, Колодец, где ни времени, ни дна. Сбегу я из-под вашего ареста И буду, наконец, совсем одна… А тени рассмеялись – и бесшумно Гурьбою проскользнули за порог. Тоска же не ушла – тоска безумно Прицелилась в пылающий висок. И вот теперь мы с нею неразлучны, Друг друга не сумевшие забыть: Стремленье жить до странности созвучно Смертельному желанию – не быть. * * * Первый раз ты устыдился крыльев И обжегся пламенем свечи. Брошенные, покрывались пылью Золотые райские ключи. Крылья ты отсек и стал прохожим, Ног не чуя к людям побежал – Думал ты, что стал на них похожим… Но забыл про вынутый кинжал! Люди расступались в диком страхе, Падали, сраженные тобой. Понял ты: объятья стали плахой. Поняли они, что ты чужой. Крыльев нет, но руки тянет в небо. Не святой, но хочет всех любить. Жаждет воли, радости – не хлеба! Не вино – росу он хочет пить! «Падший ангел – вот он кто, наверно! – Вдруг воскликнул сморщенный старик. – Я таких знавал – сплошная скверна. Гнать его!» – и плюнул в светлый лик. И пошел ты, проклятый, по миру, Оставляя пепел за собой. И никто твою не слушал лиру, А дары считали за разбой. Но когда открывшиеся раны Пламенем объяли небосвод, На поклон к тебе явились страны И святым тебя назвал народ. Ты же страшно корчился от боли, Сам взывая к милости небес – Падший ангел, вышедший из роли, Ты теперь не ангел и не бес! Всем чужой и всеми презираем, Ты сгорел на пламени свечи… …Люди, люди… Как же мы узнаем, Где он бросил райские ключи?.. День рождения волшебника – Поздравляю, теперь вы – мама, у вас родился прелестный сын! Лера слабо улыбнулась. Сын! Они с Сашей мечтали именно о сыне. Как хорошо… Сын… Она прикрыла усталые глаза и мгновенно провалилась в густую темноту сна… … Веселое солнечное утро стирало последние тени ночи. Невесомый ласковый луч шаловливо скользнул по бледному Лериному лицу. Она сонно провела рукой, пытаясь убрать досадную помеху, но лучик не исчезал, и Лера распахнула ресницы. Тотчас же шалунишка обрадованно поскакал по нежно–голубым глазам, оставляя в них свои блестящие следы. Лера вдруг быстро села в кровати. Сын! Ведь у нее родился сын! Как же она могла забыть?! Дверь в палату бесшумно отворилась, и в солнечную полосу вошла маленькая седая докторша Зоя Викторовна. – Ну, голубушка, – она присела на кровать и вгляделась в лицо пациентки. – Как чувствуете себя? Ничего не болит? – Что вы, Зоя Викторовна! Все хорошо! – Ну и чудесно, – улыбнулась врач. – Сейчас вам принесут вашего мальчика. Кстати, он очень крепенький. – Спасибо, доктор! – тихо проговорила Лера. В палату вошла нянечка, бережно неся на руках крупный белый сверток. - Получай-ка своего мальчишечку, – громко сказала она, передавая сверток в руки молодой мамы. Лера осторожно и неумело взяла в руки теплое живое тельце и с любопытством заглянула в крошечное сморщенное личико. Из белого свертка на нее смотрели удивленные синие глаза. Сын! Ее пронзила горячая струя ликующего счастья, только сейчас полностью осознанного ею. Зыбкая кисея солнечного света окутала Леру и белый сверток. Надо же, сын!.. * * * … Быстрые, легкие шажки вспугнули разморенную тишину веранды и растворились в жарком июльском саду. Лера выглянула во двор, но никого не увидела. – Опять успел убежать! – с досадой и запретной материнской гордостью проговорила она, спускаясь по горячим ступеням. Стояло утро, но солнце уже вовсю обнимало мир нетерпеливыми лучами. Яркий свет просачивался сквозь алые лепестки огромных роз, и легкое розовое марево струилось по узенькой, выложенной серыми плитами тропинке. Причудливо расплесканные по двору, голубели клумбочки незабудок и васильков; белой пеной покачивались крупные ромашки. Приглядевшись, можно было заметить, что господствующий цвет в саду – голубой. Пролетающий ветерок иногда чуть задевал буйно разросшиеся клумбочки, и тогда казалось, что маленький домик плывет, как корабль по расцвеченному белыми гребнями волн морю. Лера остановилась посреди двора и задумчиво посмотрела вокруг: куда же этот маленький озорник мог убежать? – Эмиль! – звонко крикнула она, обращаясь к зеленой пене березок, за которыми таилось самое чудесное место в саду – мир ее сына. – Эмиль! Лера прислушалась, но было тихо. Березки едва слышно шелестели, храня в своей резной листве какую-то тайну. Лера укоризненно покачала головой и осторожно отогнула тонкие веточки, где буйствовала причудливая фантазия ее странного сына. Эта небольшая полянка, окруженная со всех сторон березками, была самым удивительным местом и без того необычного сада. Ярко-зеленая, густая, какая-то первобытная трава колыхалась в нежных волнах воздуха. Спрятавшись в ней, монотонно журчал невидимый ручей. Незабудки такой густой голубизной покрывали холм, что земли совсем не было видно. В разных местах алели пышные кусты огромных влажных роз. А как радостно начинало стучать сердце, когда изумленные глаза находили на ярко-зеленом ковре травы рдеющие на солнце звездочки гвоздик! В кружевной тени березок тихо покачивались синие чашечки колокольчиков. Наученная Эмилем, Лера уже знала, что надо лечь на траву, закрыть глаза и приложить ухо к прохладной синеве колокольчиков. И тогда непременно услышишь далекий, нежный звон. Непременно… Лера вспомнила, как тщетно пыталась услышать она этот зовущий звон цветов в первые дни, когда только знакомилась с чудом своего сына. Трехлетний малыш с нездешними, ярко-синими глазами пытался научить маму слушать колокольчики. – Слышишь? – завороженно спрашивал он, приложив один цветок к своему, а другой к Лериному уху. Лера честно закрывала глаза и что было силы вслушивалась: тихо шуршали березы, лихо щебетали завсегдатаи сада. Чуткий Лерин слух воспринимал все внешние звуки мира, но внутреннее, тайное было недоступно ему. Здесь нужна была глубокая душа, детская вера в то, что цветы чудесны и разумны, а не твердое убеждение в незыблемости законов ботаники. Но Лера слишком привыкла к этому восхитительному миру, утонула в заботах дня и мелочной спешке, чтобы сохранить в себе неизменным шестое чувство чуда. Она не слышала звона колокольчиков. Она с раздражением открывала глаза и вставала, отряхиваясь, с травы. А сын, ее милый малыш, огорченно вздыхал и с удивлением смотрел на свою непонятную маму. Почему она не слышит, как поют колокольчики? Они ведь так отчетливо звенят! Эмиль пытался помочь маме: – Сначала, – говорил он, – далеко-далеко и тихо-тихо начинает играть маленький, самый маленький колокольчик. Малыш на мгновенье задумывался, а потом прибавлял: – Наверное, мамочка, он летит. – Почему летит? – удивлялась Лера. Сын с самым серьезным видом, подчеркивающим необычность ситуации, растолковывал ей: – Ну, так ведь он маленький, меньше листочка, а листочек же может летать. Этот маленький колокольчик самый главный. Главнее всех больших колоколов. – Почему? – опять не могла понять Лера. – Он поет звонко-звонко и громче всех, а большие колокола только помогают ему… Много позже, после долгих мучений, Лера все же сумела настроить свой внутренний слух на сказку. И тогда она впервые услышала колокольчики сына… - Ну вот, а ты говорила – не слышишь! – сиял Эмиль. … После рождения сына жизнь Саши и Леры круто изменилась. И чем старше становился мальчик, тем сильнее удивляла их его необычность. Он не был похож на того ребенка, которого они себе представляли по затертой схеме: хитрый озорник, не признающий никаких игр, кроме войны и казаков-разбойников, и всей другой пище предпочитающий мороженое. Нечто подобное складывалось в сознании у Саши, когда ему сообщили, что родился сын. Новоявленный папа сразу же решил, что они с Лерой непременно назовут сына Владимиром. В его воображении уже рисовалось маленькое, беспомощное существо, похожее, конечно же, на него и на Леру, с голубыми или карими наивными глазами, кричащее громко и требовательно. Когда же Саша впервые увидел сына, то все его ожидания исчезли, как туман в солнечное утро. Из голубого свертка на него удивленно смотрели ярко-синие глаза. Это были глаза ребенка, но в них не было обычного детского выражения. Малыш рассматривал мир с серьезностью и пытливостью Т в о р ц а, задумавшего чудо. Саша вначале опешил, а потом вопросительно глянул на жену. Лера с улыбкой пожала плечами: и для нее рождение т а к о г о сына было загадкой. Тогда же Саша понял, что имя Владимир совсем не подходит малышу, как искусственная елка живому лесу. Лера согласилась с этим, и они, словно подчиняясь чьей-то сильной воле, дали мальчику имя Эмиль – синее и мягкое, как его глаза, далекое и туманное, как горизонт. Малыш рос удивительным и странным для привыкших к серой повседневности своей жизни родителей. Он равнодушно смотрел на всевозможные машины и пластмассовые кубики, в большом количестве покупаемые отцом. Но зато с непонятным удовольствием прирастал к звонким погремушкам, живым листьям деревьев и влажным ароматным цветам. Подолгу следил за какой-нибудь бабочкой, сидя в своей коляске в тонкой тени деревьев. Очень скоро родители заметили, что Эмиль не любит высотные бетонные дома и серые асфальтовые дорожки. Тогда они, опять словно выполняя чье-то бесповоротное приказание, все лето, большую часть весны и осени стали проводить на своей маленькой даче. Эмиль рос среди зелени и цветов. Он редко играл с другими детьми, потому что их интересы и потребности были непонятны и чужды его причудливой и тоскующей по необыкновенному душе. С годами эта разница в душевных качествах росла. Мальчишки с окрестных дач мечтали о велосипедах, а он хотел увидеть сказочный летающий ковер. Они самозабвенно напевали смешными детскими голосами популярные эстрадные песенки, а Эмиль слушал музыку колокольчиков Лера и Саша всячески старались понять эту необычность своего сына, пытались заглянуть в его таинственную душу – и не могли: им не хватало веры в чудесное. Однажды они втроем отдыхали на Черном море. Эмилю тогда было четыре года. Малыш сосредоточенно всматривался в легкий плеск волн, словно пытаясь что-то вспомнить. И вдруг его глаза прояснились. Он тихо подошел к шумно дышащему у его маленьких ног океану и погладил седую волну своей узкой, крепкой ладошкой. Волна мягко лизнула руку и. прощально прошелестев, укатилась в море. – Мама, – тихо спросил малыш. – Море живое? – Н-не знаю… – растерялась Лера. Саша пожал плечами. – Понимаешь, – начал он, обращаясь к сыну. – В море живут рыбы, медузы, морские звезды, крабы… Очень много существ. А море – это только вода, сильно соленая вода на большом расстоянии. Эмиль слушал с серьезным удивлением. – Нет, – малыш отрицательно качнул головой. – Ты не знаешь. Море живое. Оно большое и доброе. – Откуда ты это знаешь? – изумился Саша. – Ведь ты впервые на море! Эмиль улыбнулся. – Я видел его. Давно, еще дома. Я спал, а море приплыло ко мне. Оно было голубым, с белыми огоньками, а потом зеленым, как трава. А сейчас я узнал его. Саша в замешательстве почесал в затылке и взглянул на Леру. – Посмотри! – воскликнула она, обращаясь к сыну, и подала ему зеркальце. – Твои глаза такие же синие, как море. Они похожи на него, ведь правда?! Эмиль едва бросил взгляд в зеркало на свое отражение и тотчас же перевел его на море. – Нет, – сказал он. – Это море похоже на мои глаза. – Почему? – в один голос спросили заинтересованные родители. – Море бывает разное, – объяснил малыш. – Оно бывает зеленое и голубое, синее и черное, оранжевое и блестящее. А мои глаза всегда синие. Море похоже на много глаз, и оно – большие глаза Земли. – А что же тогда небо? – с любопытством спросил Саша. Малыш взглянул вверх, и в глубокой синеве его глаз отразились белые пятна облаков. – Небо – это тонкое стеклышко между глазами Земли и глазами космоса, – Эмиль задумался, а потом добавил: – Когда наступает утро, солнышко закрашивает небо в голубой цвет, чтобы людям было светло. А ночью оно смывает краску, и тогда на Землю глядят звезды. – Звезды – это глаза космоса? – догадалась Лера. Сын кивнул: – Да. – А что будет, если стекло разбить? – Сашу уже откровенно заинтересовала вся эта история с морем и звездами. – Что будет тогда? – Его трудно разбить, – покачал головой малыш. – Почему? – даже огорчился отец. – Оно очень прочное. – Ну, а если все же разбить? – настаивал Саша. – Тогда звезды спустятся на Землю, а небо станет таким близким, что можно будет дотронуться до него. И солнышко будет кататься на волнах. – А почему же ты считаешь, что это стекло нельзя разбить? – спросила Лера. – Я не сказал, что нельзя, – поправил ее Эмиль. – Я сказал, что это трудно. Ведь ты все равно не поверишь, что звезды спустятся с неба? Лера молчала. – Значит, ты никогда не разобьешь стекла, – закончил малыш. – Гм… – сказал Саша, смущенно улыбнувшись. – Устами младенца глаголет истина… Послушай, сын, а ты… а ты разбил это стекло? Эмиль вздохнул и как-то виновато ответил: – Да… Только ты, пожалуйста, не сердись на меня! Саша отрешенно махнул рукой: – Что уж там… За битье таких стекол не наказывают… Лера грустно улыбнулась, вспомнив о первых годах жизни своего мальчика. Она не верила тогда, что звезды могут спускаться с неба, и поэтому тонкое стекло между небом и землей было непробиваемым для нее. Лера еще раз огляделась. Весь сад был творением бурной фантазии Эмиля. Она даже подозревала, что это отражение его таинственной души. Эмиль, тогда еще трехлетний, убедил своих недоверчивых родителей, что домик должен быть обязательно белым, а вокруг него – много-много голубых незабудок и белых ромашек. – Почему? – не переставали удивляться Лера с Сашей. – Почему именно так? – Это красиво, – уходил от прямого ответа малыш. Вздохнув, Саша согласился, и все втроем они белили дом и высаживали в рыхлую землю огромное количество незабудок и ромашек… Однажды, года через два, подходя к своей даче со стороны улицы, Лера вдруг пораженно остановилась в нескольких шагах от нее. Дул небольшой ветерок, клумбы незабудок и ромашек колыхались, и от этого их маленький домик казался белым кораблем, плывущим среди голубых пенистых волн. Ощущение было настолько полным, что у Леры слегка закружилась голова, как от морской качки. Так вот почему Эмиль хотел расположить цветы именно так! – внезапно поняла она. – Море, белопенные волны – и белый корабль. Красная крыша… Алые паруса! Лера даже вздрогнула от впечатления, произведенного на нее этим открытием. Значит, все эти годы они жили в сказке и даже не подозревали об этом?! Лера вспомнила, как очень давно рассказала сыну легенду об алых парусах. Но ведь он был тогда совсем крошкой!.. Запомнил… Сотворил сказку, а они даже не заметили ее… Лера медленно шла к дому, неся в себе запоздалое чувство вины перед сыном и новое видение мира. Посмотрев впервые на все окружающее другими глазами, она испытала странное чувство, похожее на второе рождение. Вечером Лера обо всем рассказала Саше. Он выслушал ее и, обведя дом и сад долгим взглядом, удивленно воскликнул: – А ведь и правда! Как же мы не заметили этого раньше? Лера печально вздохнула: – Помнишь, Эмиль говорил о стекле между небом и землей? – Такое вряд ли забудешь. – Я так думаю, что это стекло между мечтой и реальностью. Разобьешь его – и все соединится. Мечта станет реальностью, а реальность – мечтой. – Ну, ну, – встрепенулся Саша. – Звезды спустятся на Землю, а небо будет близко-близко… Он соскочил со скамейки и возбужденно зашагал по двору. Потом остановился перед женой и заглянул ей в глаза. – Как же так получилось, что наш сын оказался мудрее нас? – Не знаю, – грустно пожала плечами Лера. – Наверное, мы просто не умеем верить в чудеса… – Забавно, – задумчиво проговорил Саша. – Живешь вот так на свете два с лишним десятка лет, а потом появляется маленький синеглазый волшебник – и выясняется, что жизнь твоя не ярче черно-белого снимка. Что-то изменилось в них после этого разговора. Они уже немного понимали своего сына, жившего по законам чуда, и сами начинали понимать это чудо. Как-то Лера решила перечитать книги Александра Грина. Оставив в своем детстве веру в прекрасное, она забыла о неистовом мечтателе. «…Я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками…» Лера подняла глаза, сияющие очарованием сказки, и ясно увидела вдруг Эмиля, стоявшего у штурвала на палубе в алых отблесках парусов. Она удивилась тому, как хорошо вписывается необычный облик ее сына в эту картину. «У чуда свои законы», – пронеслось в голове. В стране чудес – там, где звезды спускаются с неба, а солнце катается на волнах, ее Эмиль выглядит правдоподобно. « – Как мне дойти до твоей волшебной страны, Эмиль?», – мысленно задавала она мучительный вопрос. И не было ответа, потому что ответ прозвучал давно. …Сейчас, спустя несколько лет, все это быстро пронеслось в голове. Лера тихонько дотронулась до синих колокольчиков и улыбнулась: они отозвались едва слышным звоном. – Эмиль! – еще раз позвала Лера. Но сын бесследно исчез. Лера вернулась в дом. Уже приехал Саша, а Эмиля все не было. – Куда же исчез чародей? – спросил, улыбаясь, Саша. – Ведь сегодня его десятилетие. Десять лет жизни кое-что да значат. Даже для волшебника. – Он с утра куда-то сбежал, – совсем по-детски пожаловалась Лера. Ничего, вернется! Однако время шло, а сына не было. Уже солнце скрылось за оранжевыми верхушками дальнего леса, и небо окрасилось в густые краски, а Эмиль не появлялся. Он вернулся под самый вечер, когда яркие глаза космоса заглянули в глаза людей. Они пели, а люди не слышали. Они звали, а люди не понимали их. Люди не догадывались, что надо просто разбить стекло. Лера и Саша все поняли, едва взглянув на лицо сына. Они уже знали, что Эмиль был в своей стране, где глаза Земли и глаза Неба рядом друг с другом, а необычные люди выглядят, как единственно возможные… Саша тронул Леру за плечо: – Ты знаешь, почему он не пришел на свой день рождения? Лера молчала. – Потому, что волшебники не считают года. У них не день рождения, а жизнь рождения. Они с каждым восходом солнца рождаются заново и видят мир, как всякий раз новое чудо. У них вся жизнь – день рождения… Лера завороженно смотрела на звезды, и ей казалось, что рушится то самое ненавистное стекло, и глубокие, яркие глаза Мечты заглядывают в нее. Она видела звезды, сверкающие совсем рядом, и слышала слова, узнанные где-то и всплывшие сейчас: «Теперь они ясно и неопровержимо пылали с невинностью факта, опровергающего все законы бытия и здравого смысла.» И летели, летели с небес синие глаза Мечты, торопя ее в волшебную страну чуда. О смерти
(Философские этюд)
И в конце, и в начале нашей жизни стоит смерть. Рождаясь в сей мир, мы все равно умираем для другого мира, из которого пришли. Это парадоксальная и странная мысль: мы умираем в одном мире, но рождаемся в другом. И так – из жизни в жизнь, через смерть. Мы в муках приходим в мир. В страданиях же, душевных и физических, уходим отсюда. Итак, смерть – страдание, мучение? Но никто не сможет ответить на этот вопрос, исходя из собственного опыта, за исключением людей, бывших в состоянии клинической смерти и помнящих о ней. Большинство же из нас ничего не знает о смерти, кроме одного: это мучительная неизбежность, с которой надо смириться. У большинства людей с понятием смерти связан страх – ведь люди уходят из жизни с болью, посредством травм, болезней, часто долгих и мучительных. Эта точка зрения внушена нам генетически, это общественное мнение, прочно засевшее в нашем подсознании, это самая типичная инерция мышления. Но что, если не смерть – боль, а тот ужас, с которым мы встречаем свой конец? Ведь, по свидетельству других народов, роды – это довольно безболезненный процесс. А как они происходят у нас? – с болью, страданием, сильнейшим стрессом для матери и ребенка. Уже с этого момента в мозгу новоявленного человека, в темной, бездонной пучине его подсознания, оседает страх смерти, ибо первый свой опыт рождения в иной мир он уже получил. Не отсюда ли наше твердое убеждение в неизбежности и мучительности нового рождения – из утробы сего мира? Такое рабское отношение к смерти, которая суть переход в новое качество, суть рождение, внушает мне отвращение. Не могу сказать, что я избавилась от внушенной мне миром точки зрения, но тем более увеличиваются мои силы для борьбы с нею. Мне кажется, в смерти есть какая-то особая тайна; не в самом физическом процессе умирания, а именно в сути смерти как перехода, как выхода, как тоннеля, соединяющего два мира. Смерть – тоннель. Но что – за пределами тоннеля, что за его стенами, – то есть, что стоит за смертью? И что произойдет, если попытаться выйти из этого тоннеля, уже не принадлежа сему миру, но еще не дойдя до иного, – находясь в промежутке, в точке золотого сечения? Я думаю, здесь-то и хранится тайна смерти. Любая тайна – это выход за пределы, Но что за пределами самой смерти, которая неуловима, как момент настоящего, потому что в нем еще живет прошлое и уже рождается будущее. Настоящее непрерывно умирает, то бишь оно и есть смерть. «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!» Всем нам знакомая фраза наполнилась для меня новым содержанием: остановись, мгновенье! Ты прекрасно, ибо ты и есть истинное настоящее, ты и есть смерть, остановившаяся смерть – выход за пределы тоннеля, выход в неизведанное, а потому – страшное, но, несомненно, прекрасное – выход за пределы смерти. Меня не удовлетворяет роль смерти как убийцы, как проводника Харона из мира сего в царство теней. Это и есть иллюзия смерти, это есть ее унижение и низведение до уровня средства. Два мира, и между ними – непреодолимый антагонизм. Два мира, и между ними – смерть, которая на самом деле их не соединяет, не примиряет в сознании людей, а – разделяет. И однако же, смерть – это третий в споре двоих, это арбитр. Благодаря третьему началу в этом дуэте рождается огонь, напор и сила, ибо три – это активное, созидающее число. Оно также может и разрушать, в зависимости от направления и знака вектора. Итак, смерть содержит в себе две противоположные силы. Мы почему-то всегда видим только одну – разрушающую. Она на виду; мы наблюдаем за тем, что происходит с телом человека после смерти, и отвращение к ней наполняет все наше существо. Такова одна, видимая сторона Луны. Что же запечатлено на другой – нам неведомо. Для того, чтобы это узнать, необходимо выйти из тоннеля, остановить мгновенье и всмотреться в его глубины. Уверена – мы увидим не прошлое. И не рождающееся в муках будущее. Мы увидим тайну смерти, тайну ее предназначения. Что там, за стенами тоннеля? – быть может, там третий мир, не подчиняющийся законам двух других, – мир, в котором душа обретет свободу?… |
|
|
|
Внимание! Все присутствующие в художественных произведениях персонажи являются вымышленными, и сходство персонажа с любым лицом, существующим в действительности, является совершенно случайным. В общем, как выразился по точно такому же поводу Жорж Сименон, «если кто-то похож на кого-нибудь, то это кто-то совсем другой» . Редакция. |
