|
|
|
|
|
|
Литературный Башкортостан |
|
|
Философская проза. Сергей Матюшин (г. Салават). Любовная история Жили напротив друг друга два зеркала. Одно было нормальное, прямое; удачное от рождения. Другое получилось кривоватым - несовершенное с точки зрения мастера, человека и первого зеркала. Воспринимали и отражали эти зеркала мир по-разному. Первое – таким, каков он есть и без зеркала; правда, всегда была путаница - где "правое", а где "левое". Второе, немного деформированное от рождения, искажало вещи и существа; стало быть, представление о так называемой объективной реальности у него было превратное. Всем знакомая и понятная красота во втором зеркале принимала непривычные формы, зачастую уродливые, изменчивые, - ведь отражаемая в нем картина сильно менялась, если вовне происходило самое ничтожное движение. Воспроизведение мира в прямом зеркале мало зависело от перемещения вещей, предметов, людей и сфер, - менялся только масштаб изображения, Но что интересно, люди вовсе не обходили вниманием второе зеркало, которое вроде бы никак не улучшало их облик и образ. Все любили тайком поглядеть в кривое зеркало и делали это с большей пристальностью и вниманием, чем в случае с первым: отходили, приближались, вертелись, приседали, строили рожи, - вообще, любили подурачиться перед кривым зеркалом. А то бывало: кривляются, кривляются, потом внезапно помрачнеют, плюнут в зеркало и бегом наружу. С первым мы не играли. Перед ним мы только причёсывались, напомаживались, выясняли взаимоотношения одежды и тела, лица и возраста, цвета и стиля, - а такие занятия редко сопровождаются весельем. Своеволие кривого зеркала служило для нас развлечением, не больше. Правда, иной раз развлечением тайным и одиноким. Вероятно, поэтому оно знало о людях много больше, чем первое прямое зеркало. Перед прямым мы не кривляемся никогда. Как это и бывает в любовных историях и замкнутых пространствах, эти два зеркала постепенно начало тянуть друг к другу. Чувство росло, и вот страсть достигла такого предела, что они тесно сблизились – и тут же отобразили друг друга, а не внешний мир, до которого им теперь не было никакого дела. Ровное зеркало отразило в своей глубине кривое. А кривое, конечно, никак не могло отразить в себе идеальную правильность ровного. То есть, они не могли отразить друг друга, и объективное воссоздание сложившейся действительности для этих двух существ стало равно невозможным. Так они и смотрелись друг в друга, зачарованные и удивлённые. И прямое с недоумением и растерянностью видело, что оно кривое. Кривое же – с радостью и всё растущей влюблённостью убеждалось, что наконец-то нашло существо, полностью себе подобное. Конкурс балконов Наш молодой город пока сероват в архитектурном отношении. Хотя Администрация в пределах ограниченного бюджета пытается сделать его нарядным. Удовлетворяя естественную потребность как-то скрасить серые однообразные фасады, мы объявили конкурс балконов и лоджий. Премия была обещана тому жителю, у которого на балконе будет наиболее неожиданная, оригинальная и яркая композиция из наиболее своеобразных растений и цветов. Не сказать, что всякий тут же затеял разводить настурции, вьюнки и хмель. Но на улицах стало интереснее. Жители, прогуливаясь или спеша со службы, разглядывали балконы – теперь там трепыхались не только простыни, наволочки и трусы, но появились-таки цветы, белые и розовые, и среди них копошились хозяева, подрезая стебли и отростки, подвязывая гроздья; пересаживая растения туда-сюда; и мы с тротуаров советовали им – куда и что пересадить, что подрезать и подвязать; а главное – мы всем им непрерывно советовали, как составить композиции, чтобы они, композиции из листьев, цветов и стеблей, удовлетворяли нас всех, находящихся на тротуарах, и, как следствие, тех, кто станет прислушиваться к нашим советам; а главное – исполнять наши советы, воплощать в дело; до чего же это всё подобное приятно всем нам и им, балконным людям. Ведь мы же, асфальтовые, тоже придём на свои балконы. Мы все переговаривались с соседями, с которыми не общались раньше; выуживали садоводческие, удобренческие секреты, композиционные и куртинные планы. И каждый из нас затаивал желание обскакать соседей в красоте и изяществе, в куртинности и композиционности; в оригинальности. Хотя внутреннее желание было одним: как бы нам всем стать красивыми и подобными. Постепенно город расцвёл. В квартирах, правда, стало сумрачнее; в иные свет и солнце и пробивались с трудом сквозь гирлянды, стебли и иные балконные заросли. В сумраке жить скучновато, и люди стали значительную часть свободного вечернего времени проводить снаружи, на улицах и тротуарах; иные - на своих балконах, лоджиях - обсуждая цветоведческие достижения, выдумки соседей, обсуждая чрезмерность и обмениваясь адресами фирм, предлагающих семена. Иные осуждали декоративность соседей; и тут приходилось изредка применять убеждения в форме силы. И всё же общий коммуникативный эффект всех мероприятий и событий нас, Администрацию, радовал. А и в самом деле: человекоединицы занялись делами живыми и пахучими, цветущими и переменчивыми, а не политикой. Сами посудите: чем же хуже оригинально цветущий балкон программы той или иной партии. К осени стало ясно, какой балкон победил в конкурсе. Это оказался не самый пышный и яркий, экзотический, невиданный балкон. Население, глядя на этот балкон, не улыбалось, но смотрело долго – в странной задумчивости, в некоторой оторопи, в долгом наслаждении и – не задавая вопросов друг другу. Мы, население, не спрашивали, созерцая этот балкон, что есть семена и удобрения, подвязки и подрезки, поливка и композиция. Заросли балкона представляли из себя неброский гармонический букет из общезнакомых полевых трав и цветов: палевые и пастельные тона цветочков спокойно переходили в зелень листвы, густой и глубокой, и вся растительность как-то чарующе диковато и непринужденно высилась естественными купами, свисала свободными гирляндами. Спорили о композиции этого странного цветника, но все отмечали, что ее так и тянет подолгу рассматривать. На призывы и повестки жюри хозяева не отзывались. В результате специального исследования выяснилось, что в этой квартире никто не живет, люди уехали добывать нефть год назад. А их верхние и боковые соседи, занимаясь собственными цветочными композициями, бросали на этот бесхозный балкон отходы своих ботанических занятий, и на нем из случайных семян и черенков растительность постепенно развивалась сама, без селекционного участия человека. Этот случай поставил под сомнение компетентность и авторитет жюри. Самые старательные ботаники долго возмущались несправедливостью оценки их усилий по декоративному оформлению балконов. Вообще поднялась огорчительная склока. Соседи претендовали на авторство и перессорились между собой. Один из членов нашего жюри заявил о своей отставке, поскольку якобы перестал понимать человечество вообще и сослуживцев в частности. Премию, состоявшую из набора уникальных, но адаптированных к местным условиям семян экзотических цветов с различных экваториальных архипелагов мы поровну разделили между скандальными участниками конкурса балконов, чтобы потушить возникшую социальную напряженность. Пересоставленное и укрепленное иными специалистами жюри на особых заседаниях обсуждает вопрос о том, как же быть с победившим балконом; ведь следующая осень не за горами. Мы собираемся под этим балконом ранними вечерами и подолгу рассматриваем его увядающую цветочную композицию, подсвеченную закатным солнцем. И надеемся, что продуктивная и справедливая мысль осенит нас. С вниманием и интересом Наш нарядный молодой белый город окружён старыми лесопосадками, старицами и озёрами, холмами и роскошными весной предгорьями, а вдалеке – горы в тумане. В округе много ферм, свинарников, теплиц и цветущих лугов. Ручьи, родники. Дачи, линии высоковольтных передач. Из лесопосадок старательное население постепенно переносило деревца в скверы, во дворы, на бульвары и к административным зданиям, чтобы в конторах было веселее посетителям. И – лесопосадки становились реже, но прозрачнее и светлей; солнечной плоти в их сени помещалось больше и больше. Я помню, как несколько лет назад мы гуляли в конце вёсен вблизи города в этих лесах – и почти не видели друг друга, кроны и кусты хранили нас и охраняли, а по тропинкам гуляли солнечные пятна. Можно было произносить нежные слова, бегать босиком друг за дружкой, и целоваться за каждым деревом. Я и сам как-то обнимал тёплую и нагую на потаённой поляне, и был нагой и свободный; и метровые мальвы красно-лиловыми цветами смотрели на нас с улыбкой. Хлоя, помнишь ли ты своего Дафниса? Изредка, среди стволов берёзовых, помню, проплывали прекрасные лики влюблённых, и мы смотрели друг на друга с интересом и пониманием, и улыбались все всем. Мы все понимали друг друга, поэтому и улыбались. Наш город по-прежнему окружён поредевшими лесопосадками. И по-прежнему мы иногда гуляем в самодельном лесу по праздникам. В связи с повышающейся любовью к природе, свинарникам и пикникам, к родникам и сирени нас в лесопосадках становится больше, а лес – прозрачней. Увеличилось количество пластмассы: бутылок и стаканчиков, пакетов и подстилок. Но теперь я уже почти не встречаю светлых и слегка смущенных лиц, редко слышу милые слова о любви и верности и просьбу обнять меня крепче. По бокам тропинок следы автомобильных шин. Имеется несколько стационарных мангалов. В лесопосадках становится светло. Возможно, поэтому мы стали чинными и молчаливыми. Хотя песни разносятся иной раз. Светло становится в лесопосадках, и ничего не мешает нам, сузив глаза, с вниманием и пристальным интересом присматриваться друг к другу. Непроисхождение лирики
Гуляя в поисках вдохновения, поэт забрел в давешний пригородный лес, в лесопосадки. Здесь росли дикие вишни и яблони, несколько старых тополей, ветлы, было множество цветущих мелких кустов на полянах, по берегам стариц и реки. Небольшие стаи птичек порхали с кроны на крону. Закатное солнце косыми лучами освещало пригородный лес. И он был наряден, и листва в кронах шумела приветливо и умиротворяюще. Стрижи и ласточки реяли над травами, предвещая тихий теплый дождь. Желтые бабочки сидели на тропинках. Комары-столбунцы серенькими вертикальными облачками зыбились там и сям и не донимали. Здесь я напишу хорошее лирическое стихотворение; нет, лучше пока одну превосходную строфу, подумал поэт, с блаженной улыбкой осматривая все, что мною нарисовано во втором и третьем абзацах. И это будет гимном и признанием в любви деревьям, закату и всему любящему меня миру!, думал поэт. Я эти травы зеленые люблю… и в сонные дни не в них ли мои потаенные, мои золотые огни… Он сочинял строфу, гуляя берегом реки, вдоль прозрачных стариц и шелестящих опушек, восхищенно наблюдая слепящие блики на волне реки, полет птиц, колебательные движения осоки и камыша, резвые всплески рыбок. Столбунцы завораживали своей бессмысленной, но завораживающей суетой. - … Вот скоро вечер поднимется, и ночь - навстречу судьбе. Тогда мой путь опрокинется, и я возвращусь к тебе. Хм, - удивился поэт сам себе, - а ведь недурственно получается! Кучевое облако на западе было обведено снизу пылающей золотой каймой. Цветные дымы заводов и химкомбинатов просвечивались солнцем; очень красиво. Если строка не получалась, поэт возвращался к тому кусту или камню, вблизи которых строка зародилась, и начинал слагать стихотворение, строфу или строку снова. Серебряная тополиная ветка, голубые шары татарника, да просто прихотливый изгиб пепельной тропы с желтыми капустницами на ней могли вызвать удивление, мгновенный восторг, стать источником вдохновения - и родить приличный ряд знатных слов. Но молодой поэт пока не знал, что нельзя возвращаться туда, где ты был счастлив хоть мгновение. И вот, вернувшись в очередной раз к изумрудной полянке, он застал на этом счастливом месте компанию выпивающих. Пластмассовые белые стаканчики, зеленые пластмассовые бутылки, пластмассовый огурец один на всех; колбаса, хлеб, юноши и девушки, - все пластмассовое. Пошел на хуй отсюдова, сказал один и плюнул в лицо. Подковылял другой, патлатый и прыщавый, воткнул финку в солнечное сплетение поэта: в пизду пошел отседова! Поэт упал, истекая. Подошла девушка, задрала подол, сняла трусы и поссала поэту на лицо. Ожил? - спросила она. Заткнув дырку в животе травой, поэт побрёл своим путём. Стали попадаться хулиганистые подростки на ревущих мопедах, крашеные кривоногие девчонки; одна подмигнула и поманила грязным пальчиком, кокетливо обнажив плечо и одну грудь: ну как тебе? Встречались прыщавые гугнивцы с гитарами наперевес. Все брякало и пело, пело… Спортсмен в шикарных кроссовках пробежал мимо топча бабочек, зло оглянувшись на поэта. Кровь остановилась; поэт вытащил из живота финку. Дыру заткнул родной травой, полынью. Постепенно лесок наполнялся зычными криками, визгами, стонами, ором кассетников. Кочевое облако с золотой каймой росло и темнело. Солнце уходило за индустриальные дымы, тоскуя о горизонте. Дождик не состоялся. Стрижи и ласточки улетели ввысь. Нет, так у меня ничего не получится, решил поэт, в очередной раз потеряв нужное слово. Не те деревья; освещение тусклое; лишние и слишком вульгарные звуки; человекоединицы недоброжелательные. Зачем в морду плюнули, за что? Обстановка не для гимна… Что я расскажу им, резвящимся и жрущим, трахающимся и матерящимся? Сейчас у меня нет ни одного слова о спорте и шпионах, ничего о сексе, крови и ненависти; в моих текстах нет автомобильной погони, ни одного трупа, монстра и маньяка; я не сочинил ничего о смерти и обогащении, предательстве и измене. Что же я им предложу? … Ты смотришь, такая строгая, в глаза прошедшей мечте… Избрал иную дорогу я. Иду… и – песни – не те… Поэт присел на пенек и огляделся. Солнце исчезло в туче; огорченное. Густой синий сумрак залил пространство, превратил нарядные кусты в темные глыбы. Исчезли птицы. Вода стариц стала черной. Куга, тростники – замерли. Только концы тонких длинных листьев осок изредка шевелились, словно умирая. Песни, крики и веселье потихоньку исчезали; рана на животе затянулась совсем. Финку поэт нашел и положил в карман: пригодится… Тянуло приятно дымом костров, пахло горелой картошкой, шашлыком. Ядовитая бурая вонь горящей пластмассы выползала из-под куста шиповника; на его сломанной ветке чуть трепыхался бледный презерватив. Гондонов вообще попадалось много. Нет, это не место для сочинения простого лирического стихотворения. Какой уж тут гимн закату и лепету листвы, вздохнул поэт, в удручении пребывая. Сказывалась, конечно, и потеря крови. Поэт: да, одиночество, да, только оно способствует слаганию строф и строк. Нужно искать глухомань девственную, свежую. Только кому же я там прочту то, что получится у меня? А начну-ка я еще раз, прямо вот с этого места. Об ароматном запахе горящей зеленой пластмассы и милых беленьких пластиковых стаканчиках, о сгоревшей картошке, пугающих глыбах столь великолепных недавно кустов; о дурацких живых песнях блатных, восторженных визгах и героических рыках, навечно застрявших в кронах и тростниках, в травах и ряске… О надсадном реве моторов, дыме костров, полете птиц, комарах и сексе, а потом расскажу это тем двум девушкам со следами слез и размазанной ресничной краской на юных лицах, тем более одна из них, с милыми грязненькими ногтями, и в одном носке, все же хохочет навзрыд; О! вроде, это как раз та, что обнажала грудь и подмигивала мне недавно. Мотив удивления
(Непроисхождение лирики- 2) Она была рождена для производства стихотворений, и поняла это рано, и все время писала стихи, мечтая зарифмовать все на свете - ей так нравилось все вокруг, люди и предметы, природа и искусство. Чуткой душой она рано почувствовала, насколько противоречив мир и человек, как странно не совмещаются красота и надежда; и какие болезненные шрамы оставляют утраченные иллюзии. Её удивляло, что многочисленные печали жизни перевешивают не менее многочисленные радости её. Она уже приходила к мысли, что меланхолия родит больше стихотворений, чем резвость, радость и восторги. Со временем она обнаружила, что мир расколот, и трещина прошла через её любящее мир сердце. А как много графоманских стихотворений писала она, когда была влюблена! Любовь поэта – это самое двойственное чувство. Поэтому всякий раз, когда она была влюблена, стихотворений получалось очень много, и все они были интересными и складными. Очередной влюбленный и увлеченный ею (поэтесса была на редкость хороша собой - не то что чахоточная Лохвицкая, горбоносая туша Ахматова или топорная фрондерка Цветаева), как всегда, ждал от неё признаний и песен, стихов и ласки; сексуальной активности и покорности, - но она, восхищаясь своим новым чувством или пребывая в черной тоске от него же, начинала писать венки сонетов или поэму о своём пылающем сердце, - она подстерегала своё чувство или новый оттенок его и спешила перевоплотить все это в поэтическую речь, в метафоры и образы. Некогда ей было трепетать от прикосновений, смущаться и действовать, недосуг было проявлять активность и решительность; исчезала потребность в пище, вине и свечах. Звуки Корелли, Вивальди и Монтеверди казались посторонним шумом, - а ведь был у неё как-то один любящий, который любил Монтеверди, свечи и горячее вино. Она же могла целиком отдаваться только той музыке, которая звучала в её душе, миру открытой, в момент влюбленности. Она пришла в мир, но мир не принимал её. Так проходили годы и годы. Постепенно в её текстах стал появляться мотив удивления: я создана для любви; я так хочу, могу, умею и желаю любить, так остро чувствую собственное сердце и сходную с моей душой иную душу, но отчего же всё это, трепет и восторги, адское желание жить, любить и быть любимой, происходит только со мной одной, почему вот этот очередной предмет любви моей высокой столь спокоен, прост и ясен до примитивности, почему он так легко предсказуем, почему так тихо и непрерывно улыбается, глядя на мои губы? Отчего так тускло его чувство, бледна радость, и мелодии прекрасной тоски о высшем вовсе не прослушиваются в его словах и вздохах, даже в его главных стонах? Почему, почему я всегда радуюсь и страдаю одна, и никогда вместе? Ведь смысл жизни – поделиться жизнью! Почему, почему. Почему? Однажды, глубокой весенней ночью, она, стоя между свечкой и окном, распахнутым в жасминовый сад, сад черёмуховый и соловьиный, тихо заговорила о своих новых ощущениях с новым другом. Он был спортсмен-многоборец, добрый малый, толстоздоровый; плохо переносил тишину, дым сигарет, вонь свечей и отсутствие бешеной музыки, Она говорила ему о странных и сладких своих муках, о непреодолимом желании парить, взлетать; о своей весёлой и открытой, так мечтающей о независимости и свободе душе, о слиянии с подобной душой, о затемняющем разум восторге, когда получается всё это воплотить в слово с рифмой и внутренней музыкой. Она говорила и говорила о надежде своей ангелической, о мечте: когда-нибудь такое же состояние охватит и друга, и тогда он проникнется её восторгом и тоскою, - и – какое это будет неизбывное счастье: счастье единства и полёта!.. Она говорила всё увлечённее и страстнее, она была беспредельно искренна; ярка и доверчива, она ждала отзыва и соучастия. Но друг не всё понимал; тревогу же и тоску её не понимал вовсе; он был нормальный гедонист, любитель жизни и процесса. Вот мы вместе, говорил он, нам так хорошо; вот горячее пурпурное безвредное вино и холодный виноград; смердят пахучие витые свечки, киса ласкается, собака смотрит преданно на нас с тобой; из окна распахнутого несёт жасмином и дождём, сиренью и полынью. О чем же можно страдать, чего ещё желать? Создадим камин, положим шкуру вепря, она будет тёплой сразу – и устроимся на ней вместе. И зачем ломать руки, лить слёзы; иди ко мне; ты, наверное, замёрзла там у окна, но вся покрылась вкусной жасминовой пылью, я буду медленно слизывать её… Она же, исступлённо желая понимания и единства, начинала свой высокий монолог снова и снова, с ещё большей горячностью; вдохновенно; и её взвинченная рыдающая речь призывная становилась всё сложнее, драматичнее и непонятнее – для друга. И вот друг её заразился тревогой её. И попытался поразмышлять, брутальный, о причинах её роскошной тоски. Но занятие это для него было настолько непривычным, что он, друг её, быстро устал и заснул на её плече, как ребёнок. Когда поэтесса это обнаружила, с ней случился маленький глубокий обморок; очнувшись, она подумала: как же так, я сожгла всё своё сердце, чтобы открыться ему, такому доброму и здоровому, а он посапывает на моём плече и отлежал мне руку, теперь там мурашки. Однако, мгновение спустя, возник тот самый мотив, новый мотив удивления – и она, слизывая слёзы счастья с губ, начала растворяться в этой новой для неё мелодии: евангелие от куста жасминового… дыша дождём и в сумраке белея… среди дождя и звона комаринового… не меньше говорит, чем от Матфея… Когда добрый малый очнулся, то обнаружил, что он – один в затхлой комнате; паутина, копоть, сковородка с остатками засохшей яичницы, кривой сыр и мухи на нём; два мутных стакана, четвертинка водки – пустая; везде – лепестки жасмина, окурки там и сям – без фильтра. На всех – следы помады. Багровой. Малый сделал зарядку. Обтёрся водой из чайника. Но щека его, как он обнаружил, хранила аромат и тепло подруги. Хотя поэтессы нигде не было – ни в саду, ни на кухне. Видимо, она растворилась в мелодии удивления, в мелодии, которая начала звучать в прочном сердце спортсмена: Он увидел, после зарядки и обтирания, как лёгкий жасминовый весенний ветер треплет язычки пламени догорающей свечи, и лучики от пламени её распространяются повсеместно и преображают вонючую действительность в тексты исчезнувшей поэтессы, и тексты эти вспомнились доброму малому как единственная подлинность мира, - не облака, а горные отроги; костёр в лесу, - не лампа у окна; о, поклянись, что до конца дороги ты будешь только вымыслу верна… А сиреневый прозрачный, свежий сумрак начинающегося утра и жасминовый, лепечущий под мелким дождём куст заоконный, - рассказали о пропавшей подруге всё остальное. Любитель кошек
Я представляю себе жизнь этого человека только по книгам. Если судить по книгам, его собственным и воспоминаниям о нём, он любил работать, путешествовать, имел страсть к оружию и охоте на крупного зверя; любил опасность и приключения; женщин, революционеров и морскую рыбалку. Не дурак был выпить и хорошо поесть. Он преклонялся перед матадорами и профессиональными боксёрами. Он любил яростное участие в жизни. Жизнь и женщины любят это; жизнь и женщины отвечали ему взаимностью. Он верил, что каждый человек может стать героем. Он был крупен, бородат, толст, энергичен, настойчив, брутален, подозрителен, матершинник, ревнивый обидчик и обидчив до беспредела. Остро ощущал одиночество как состояние; и ненавидел старение. Болезненно переносил похвалы в чужой адрес. Изводил своих женщин опасениями за шаткость своего материального положения. Он был в неладах с грамматикой и допускал в своих текстах грубые ошибки; но написал несколько хороших книг. И хотя нет рассказа, повести или романа, которые бы были чем-то большим, чем прекрасные периоды жизни, у него несколько раз получалось наоборот, - он давал людям возможность прожить ещё одну жизнь, помимо собственной, благодаря своим текстам, - дар, ни с чем не сравнимый. Львы, носороги, любовь, пушки, бой быков, раны и кровь, предательство друзей и наступление болезней, - он всё испытал и пережил. Он поседел и замкнулся. Он сам ушёл из жизни, когда одиночества и боли стало больше, чем жизни. А больше всего на свете он любил кошек; тридцать шесть штук их было в его доме-башне в последний год его жизни. Так что можно предположить, что и сам он был очень домашним существом; существом простым и ласковым. А львы, носороги, бой быков и боксёры были ему, в сущности, вовсе ни к чему. Последний Хамелеон Богом или судьбой этот хамелеон из мириадов и тьмы иных хамелеонов был назначен Последним. Провидение об этом своём решении, как водится, ему не сообщило, не явило знак. И хамелеон жил нормальной жизнью, по обычаям и законам, веками принятым в цивилизации хамелеонов: иерархия священна; низшие должны кушать с достоинством; правоверные – это только мы, остальные – враги; высшие обязаны заботиться обо всех остальных; а все остальные обречены работать для продвижения прогресса и возвышения жрецов. Ежели рядовой хамелеон проявлял приемлемые для следующего ранга способности, он должен был постепенно перекрашиваться, мимикрировать должным образом под особей следующего ранга, - естественно, теряя при этом некоторые собственные первоначальные оттенки цвета. Да и то: ну кому понравится сочетание зелёного с фиолетовым, чёрного с чёрным? Так что по мере продвижения от касты к касте, от уровня к уровню любой полуизбранный хамелеон должен был естественным образом меняться как внешне, так и внутренне. Цвет кожи и мировоззрение, как это теперь общеизвестно из капитальных трудов Рейсфедера Ваттмана, связаны напрямую. Было обязательное условие: мимикрируя, хамелеон не должен страдать нравственно, не должен блудить в сомнениях. В Основных Скрижалях этой цивилизации первым каноном стояло: «Не Забывай Напоминать Себе Забывать!». Так случилось, что хамелеон, о котором идёт речь, был настолько способен к мимикрии, что очень быстро приближался к тому цвету, который был наиболее приемлем у жрецов данной цивилизации; и этой безупречной гаммой обладали представители Высшей Касты. Постепенно Хамелеон становился законодателем цветов и оттенков. И собственный его цвет становился идеальным; и все остальные должны были быть максимально подобны Хамелеону, - если хотели иметь перспективу. Став Хамелеоном Основным, он как-то внезапно заскучал. Докладывали, что всё кругом стало серым и сирым; тихим, покорным, вялым; популяция безынициативна. Скучной и серой стала атмосфера хамелеоновской цивилизации. Песен семь: по одной на каждый день недели. Картин, книг – тоже по семь. Все понимали, что «семь» - число магическое, и незачем понапрасну увеличивать магические исчисления. Посерело небо. Даже цвет волн морских стал сероватым. И вот на очередном Верховном Совещании Основной хамелеон объявил себя Последним. - Почему так? – спросили подобные. - Скучно, - сказал Последний. Приказываю всем принять первоначальный свой цвет, в соответствии с листьями, цветами, среди которых вы все родились в своё время. Хамелеоны ринулись выполнять указание. Через некоторое время проверка показала, что ничего нигде не изменилось. Поскольку несколько поколений, выросших при нынешних порядках, не имели представления ни о первоначальных своих оттенках, ни о гамме цветов и листьев, среди которых жили их предки. Вот почему все семь или девять основных цивилизаций бесславно закончили свои существования, оставив после себя вполне однообразные руины в форме колонн, пирамид, стоунхенджов, Наска, сфинксов, аку-аку и прочего подобного; всё это пыльно, серо, скучно, совершенно неинформативно и никаких тайн и посланий не содержит. Там нигде нет ничего, кроме попыток возвеличивания жрецов. А все жрецы всех времён – хитроумные бездельники. В руководящих трудах Райсфедера Ваттама, Набольшего Лауреата и наибольшего авторитета, есть сведения, что Последний Хамелеон находится в серо-зелёных толщах льда на Южном полюсе, на глубине 666 тыс. километров. Там же имеется и Послание для всех прапотомков. Поиском его, как общеизвестно, теперь занимается весь мир. Есть энтузиасты, которые ищут послание на Луне и в дальнем космосе. Эти, видимо, не доверяют первоисточнику – текстам Р. Ваттама. А напрасно, - он же был современником Последнего Хамелеона. К чему приводит склонность к изучению звёзд Прощаясь со своей матерью Вселенной и себе подобными, звёзды ярко вспыхивают: это у астрофизиков планеты Н. называлось коллапсом, а по-русски сказать – исчезновением. Когда на пустом месте космического пространства внезапно и с невиданной силой засияла не известная доселе звезда, её тут же принялись пристально изучать все астрономы планеты Н., ведь яркое и уникальное изучать проще и надёжнее, дольше и интереснее, чем тусклое стандартное мерцание. Да и на подобные исследования денег дают больше. Почему? А вдруг произойдёт энерго-технологический прорыв. Звезда эта коллапсировала на редкость долго. Вскоре получили массу уникальных научных результатов; причём, некоторые могли уже сейчас иметь прикладное значение, чего во всей истории астрофизики не было никогда. А в тот век, когда вспыхнула и сияла новая звезда, прикладное значение астрофизики очень интересовало жителей планеты Н., потому что долгие века никакой практической пользы от этой дорогостоящей науки не было; однажды даже хотели её упразднить. Автор этой страшной идеи мечтал сэкономить много средств и ресурсов для насущных нужд планеты. Но – не учёл, что прогресс неодолим. Теперь же, получив важную информацию от сгоревшей звезды, учёные на основе полученной информации составили рекомендации по тотальной перестройке всей хозяйственной и социальной практики, всей жизни вообще. Повсеместно развернулась преобразовательная деятельность, давшая в короткий срок отменные результаты – что чрезвычайно укрепило веру в силу науки вообще и астрофизики в частности. Все Президенты и сам ПредЗемШара в обязательном порядке должны были иметь функциональное астрофизическое образование. Когда всё было перестроено и настало благоденствие, случилось новое открытие, повергшее всех жителей планеты Н. в ступор. Оказалось, что та звезда, по рекомендации которой на планете Н. было всё перестроено, сгорела за семьсот миллиардов лет до того момента, когда её заметили и изучили на планете Н. Так, что всё, что мы изучили, было древнейшим прошлым, причём совершенно неудачным с точки зрения божественного плана и практической пользы. Высшие иерархи планеты Н. понимали, что планету ждёт судьба сгоревшей звезды. Оповестить всех? Паника. Промолчать? Недемократично. Выбрали вариант «праздник». Постепенно возникло всепланетное повсеместное веселье, хотя и не очень продолжительное. В общество просочился-таки вывод иерархов: Природа порекомендовала нам то, от чего её любимая звезда погибла. Веселье угасло; и появились вопросы к иерархам и мирозданию. Вселенная помалкивала; иерархи настоятельно советовали веселиться. Оптимисты же говорили: вот пример явного путешествия во времени – мы в кратчайшие сроки сделали то, что Природа должна была сделать только семьсот миллиардов лет спустя. И в этот момент – в соответствии с программой давешней звезды планета Н. сколлапсировала. И мы все, жители и олигархи, оптимисты и иерархи превратились в бессмертные лептоны. Удивительные свойства пепла Когда кончились все лептонные заряды, и на землю тридцать лет медленно опускался из высоких слоёв атмосферы тонкий легкий пепел, повсеместно стало темно и холодно. Постепенно миллиарды погибших людей оказались под слоем пепла. Спустя пару миллиардов лет образовавшиеся из коацерватов новые люди, подготавливая котлованы для жилищ, предприятий и домов развлечений, для парламентов и спортивных арен, обнаруживали в затвердевшем пепле множественные пустоты, и придумали заливать их алебастром, гипсом, чугуном, пластиком и золотом. Полости женщин – серебром. Полости детей – золотом. После вычленения и обработки получались точные копии тех, кто существовали до исчезновения лептонных зарядов. Повсеместно на Земле были устроены музеи и галереи, часовни и скиты, где новые люди могли неограниченное время рассматривать точные копии людей прежних. Можно было изучать их внешнее строение, гладкость кожи и оволосение, формы черепа и ягодиц, грудных мышц и перстов. При определенной подготовке можно было проникнуться и системой их жестов; мимикой и даже выражением глаз. Очень интересующимся, сенаторам, можно было проникнуть в их думы, вообразить давнюю жизнь; представить чувства. И – понять – отчего это все они так дружно прекратили своё существование, - надо же найти, в конце концов, хотя бы косвенное подтверждение тезиса о жизни вечной, бессмертии. Кроме перевоплощения и бессмертия ничего не интересует никакое живое существо – от подёнки до человека. Больше всего общественность поразил психологический облик прежних людей, отразившийся в их последних позах: не нашлось ни одного протестующего жеста; ни одна модель не имела позы борца. Все были похожи на детей, устроившихся поспать: коленки поджаты, лицо закрыто ладонями, голова повёрнута к земле, словно в момент засыпания им всем мешал сильный свет; сильный свет им всем мешал, - такое сложилось у аналитиков впечатление. Ну, подобное бывает и с нынешними нашими детишками. Что смущало: у всех рты были распяты ужасом. Надо напомнить, что все новые люди произошли из коацерватов и каких-то космических спор, поэтому преданий и истории о прапредках они не могли иметь. - Какие умиротворённые позы! – восхищались новые люди полученными моделями, отливками из гипса, алебастра, чугуна. - Видимо, все они были очень уравновешенными и спокойными существами, не ведали что такое суета и ловля ветра, что есть изнурительная борьба за жизнь и достаток. Как нам всем нынешним далеко до этого… Так много предстоит сделать на земле. Ещё даже основные котлованы не закончены. - Когда мы обустроим свою жизнь, - рассуждали в парламентах новые люди, - эти слепки и модели, особенно золотые и серебряные, которые дети, будут для нас образцами для пластического воспроизведения смысла жизни. Лист бумаги Меня со всех сторон окружает бумага. Множество газет, толстые и тонкие журналы с картинками и без, произведениями писателей и удивлениями критиков, мнениями экономистов и политологов по текущим вопросам современности. Вот тома с отражением прошлого и освещением будущего. Шикарные альбомы художников. Инструкции, энциклопедии. Тонкие доходчивые брошюрки с настойчивыми советами как и чем жить, как стать внезапно и здоровым, и богатым. Непонятно, отчего их никто не читает? Они же тонкие. Предлагал: не берут. А вот фотографии моей замиравшей жизни: неужели всё это было?.. Прочные грамоты с позлащёнными буквами. Свидетельства о разнообразных успехах и достижениях. Имеются различные свидетельства. Множество членских билетов. Приглашения, квитанции, полисы. Листовки, плакаты, календари. Поздравления и свидетельства о смерти. Послания и декларации – протеста или поддержки. Имеются повестки в суд, военкомат, милицию, налоговую полицию. Всё это важные бумаги, без которых можно представить свою жизнь. Но они подтверждают, что жизнь была, я интересовался ею, а она иногда – мною. Но представить свою жизнь без этого листка, на котором маленьким карандашиком я писал эти слова, трудно. Хотя все эти слова не освещают прошлого, не восторгаются настоящим и не предсказывают будущего. И не советуют как и чем жить. И плохо похожи на индульгенцию, хотя желают стать ею. |
|
|
|
Внимание! Все присутствующие в художественных произведениях персонажи являются вымышленными, и сходство персонажа с любым лицом, существующим в действительности, является совершенно случайным. В общем, как выразился по точно такому же поводу Жорж Сименон, «если кто-то похож на кого-нибудь, то это кто-то совсем другой» . Редакция. |
