|
|
|
|
|
|
Литературный Башкортостан |
|
|
Философская лирика
Мадриль Гафуров
Памяти редактора газеты «Советская Калмыкия», «Волхвы не боятся великих владык и княжеский дар им не нужен». А.С. Пушкин Временщики. . Кто правит нами и страной? Дельцы с сомнительной пропиской, но вот сказать о том без риска для жизни – может не любой. И я, признаться, говорю об этом, внутренне робея, - ведь все мы, в сущности, плебеи для титулованных ворюг. Они же, завладев Кремлем, под стон людской и тихий ропот торгуют в розницу и оптом всем тем, что Родиной зовем. Советский солдат
От Волги до Берлина - путь не близкий, четыре года шел к нему солдат, и поднимались следом обелиски, как вехи и победы, и утрат. Не огрубел солдат в сраженьях жарких, сберег он нежность и в конце пути взошел на пьедестал в Берлинском парке, прижав чужую девочку к груди. * * * За что мне такая награда – на счастье мое иль беду? Случайно заснеженным садом я рядом с тобою иду. Под чьи-то лукавые взоры, мечтая о завтрашнем дне, рисую по снегу узоры – и ты улыбаешься мне. За что мне такая награда – известно тебе лишь одной… А годы высокой оградой стоят между мной и тобой. * * * Такая жизнь: то спады, то подъемы, то вверх взойдешь, то опрокинут ниц… Глядишь, Живешь, еще мечтой влекомый, а годы, словно сны, уж пронеслись. Такая жизнь придумана не нами, такая жизнь – она сродни горам, и мы – ее вершины или камни, скатившиеся к чьим-нибудь ногам. Земля моя, твоими родниками вспоен я, как священною водой, и, коль придется падать, пусть не камнем я упаду, а каплей дождевой. Такая жизнь… В ней счастье есть и беды, а потому нам мудрость так нужна – не зря когда-то говорили деды: гора – она высокой быть должна. Чужое счастье. Шел снег… Он падал тихо-тихо хлопьями и вырастал на мне седым бугром… Толпа зевак вокруг ногами топала, шепталась обо мне иль о другом… Усталый, погруженный в свое горе, я брел бесцельно, убежав от дел, то вдруг молчал, то вдруг с собою спорил, чего-то и хотел, и не хотел. А снег все шел. Он падал прямо с неба, окутав город белой пеленой, - внезапно, словно вынырнув из снега, мой старый друг предстала предо мной. - Ну, как живешь? – окинула сторожко… - Да ничего, Без дыма, без огня… - Пойдем к тебе и посидим немножко, - и, как ребенка, повела меня… Мы пили чай, вино не открывали, и было мне легко и просто с ней, - едва ли так когда-нибудь бывали еще мы откровенней и честней. Казалось: сердце вдруг раскрылось настежь, я говорил и говорил про ту… Сидела через стол чужое счастье, пытаясь разделить мою беду. Соседи рядом пели и визжали… - Ну что ж, пора, - сказала, - и домой… Вот вышла замуж, скоро уезжаю, а он - совсем мальчишка, Муж-то мой… И убеждала вновь уже у двери: - Она придет, ты не сходи с ума… И вновь пыталась в том меня уверить, во что едва ли верила сама… Она ушла с излюбленным «приветом» в январский сумрак, словно в сизый дым, лишь на полу едва-едва приметно все таяли и таяли следы… Я знаю, говорить иное будут, обычай сплетен не легко сломать, но выше всех мне бабьих пересудов ее совсем обычные слова. Не выношу я жалость и участье, когда бедой жжет сердце, как огнем… Но если рядом нет чужого счастья, навряд ли мы свою беду поймем. * * * Уж я не тот, и ты совсем не та – и блекнет, меркнет красота, как робкая осенняя зарница. Но не смотри с тоской назад, на годы, прожитые нами, – красив в цветах весенний сад, но красивее он плодами. Дерзание. Хочешь – унесу в луга, хочешь – унесу на полюс, в этом мире – я слуга, но и мир мне кланяется в пояс. Я иду, открытый всем ветрам, словно плетью, грозами исхлестан, зарубцован и в следах от травм, покоряя Время, словно версты. Я иду, раздвинув мир плечами, словно ветви от лица в лесу… Я тебе звезду не обещаю – я тебя на звезды унесу. * * * За что мне такая награда – на счастье мое иль беду?.. Случайно заснеженным садом я рядом с тобою иду. Под чьи-то лукавые взоры, мечтая о завтрашнем дне, рисую по снегу узоры, и ты улыбаешься мне. За что мне такая награда – известно тебе лишь одной, а годы высокой оградой стоят между мной и тобой. Устремление.
Брожу, рассеянно мечтая, среди кварталов городских, то вдруг от радости сгорая, то коченея от тоски, то беспричинно слишком ласков, то непростительно сердит… Квартальный сторож наш с опаской с утра сквозь щель меня «сверлит»… Ругает мама «нехорошим», и, чтоб с соседа брал пример, и ненароком, и нарочно его расхваливает мне: он и любим, и уважаем, успех сопутствует ему, ему ничто не угрожает, и он не вреден никому… Я понимаю очень маму: она по своему права, - но как мне участи той мало, малы подобные права: жена, приятели, жилплощадь, в гостях скабрезный анекдот… Смотри, готовят вон над рощей грачи птенцов своих в полет! Я тоже, мама, в путь-дорогу уж сколько лет, как птица, рвусь, ты только поддержи немного, и я, увидишь, поднимусь. Заграница. Стало модно бывать за границей, вот я тоже нанес ей визит, до сих пор мне нет-нет да приснится чернобровая девушка-гид. Были встречи и разные речи, видел много друзей и врагов, был с друзьями шутлив и беспечен, и, как надо, с врагами суров. Показали мне замки и моды, и достаточно прочих красот, хоть садись и расписывай оды, только что-то не хочется од. Не хочу все, что нашего краше, очернить я неверной строкой, только все-таки это не наше, даже воздух – и тот не такой. И какой бы ни шел я страною, мой далекий аул Увары неизменно вставал предо мною, как маяк на вершине горы. И когда нам навстречу полился Гимн, знакомый с мальчишеских лет, я – неверящий в бога – молился, но не богу, а нашей земле. И, свисая с подножки вагона, я вдыхал в себя жадно полынь, словно запах настойки лимона и глаза были светом полны… Постигаем мы цену России и безмолвную боль матерей, километры чужбины осилив, на коленях у отчих дверей. В Татрах. Озера… Снежные вершины… На склонах гор – альпийский луг… Внизу болидами машины на миг пронизывают мглу. В ущелье водопад грохочет, а воздух лаком, свеж и чист, - брожу по Татрам звездной ночью, брожу как истинный турист. Вокруг меня сквозные сосны на кронах держат небеса, и пахнут прянисто и росно совсем не русские леса. Спят горы, словно великаны, и я средь них, как в вечность канул: неизмерим и невесом. Как будто я пробрался в сказку, каких чудес здесь только нет, и лишь одной короны царской, казалось, не хватает мне. Но вдруг, признанием растроган, я ощущаю все больней, что не хватает мне так много: тебя и Родины моей. Весенние мотивы Синий вечер… Синий ветер… Стынет в окнах синева… Снегири слетают с веток, словно синяя листва. Мчатся санки с синих горок, льется свет на синий снег, - я иду сквозь синий город и мечтаю о весне… Я мечтаю о зеленом половодье на лугах, оттого иду влюбленный по сугробам наугад. Пахнет дымом синий воздух, в парках зябнут голоса, и горят вдали, как звезды, сквозь снега твои глаза. Я иду на зов их страстный, продираюсь, как в лесу, сквозь дозор морозной трассы и мечту свою несу… Синий вечер… Он не вечен, он приходит, словно сон, лишь однажды, лишь на вечер, к тем, кто истинно влюблен. Синий вечер… Синим цветом плещет марево зари… Улетают с синих веток, с синих веток снегири. Снежные вершины. Я - горец, спустившийся в город, однажды с облачных вершин, сменив на яростную скорость медлительный полет тиши. Но вдруг, влекомый тайным зовом, забросив вечные дела, я убегаю в горы снова тропой, что вниз меня свела. Но лишь взойду я на вершины, в тумане города встают… Вверху меня влекут долины, в долинах горы вверх зовут… Не потому ль живу то кротко, то в сердце буйствуют огни? Стою как-будто на двух лодках, а вдруг разъедутся они? * * * Я высоте учусь у гор… Сбивая в кровь о камни ноги, я им несу свои тревоги и боль свою, и свой укор… Я им несу на суд свой стих, душа трепещет, как нагая, и постигаю мудрость их и суть свою я постигаю. Объят спокойствием ледник и тишиною звонкой камни, они – владыки над веками, а жизнь моя для них – лишь миг. Но пусть нет счета их годам, пусть я живу не больше века, - нет в сердце зависти к горам – я выше их. На Человека. * * * Мы разные очень. Мы разные – притворство бессмысленно здесь: меж нами, как горы Кавказа, кричащая разность сердец. Мы разные очень… Так что же нас властно роднит до сих пор? Как нету вершин без подножий, долин не бывает без гор. * * * Я снова, видно, что-то перепутал, в самом себе себя не узнаю – стою, как следопыт на перепутье и вновь иначе мир осознаю. Иначе вижу, слышу, осязаю и цвет, и запах, музыку в листве, я вновь себя вопросом истязаю, хочу понять предметы в естестве. А ведь недавно было все так просто – был в меру мир и нежен, и суров, - но вот стою, затерянный, как остров среди архипелага островов. Средь тысячи дорог, упорно роясь, найти свою тропинку не могу, и оттого мне кажется порою, что я твержу лишь вздорное и лгу… А в сердце боль, как от сквозящей раны, такая боль, что оторопь берет, а мне твердят, что стал теперь я странным, и, в общем, все во мне наоборот… Всю жизнь свою я поднимаюсь в гору, но есть в подъеме этом свой резон: чем выше я – тем больше кругозору, тем дальше отступает горизонт. Поле детства
Поэма Маме с признательностью и любовью посвящаю. Бесценен хлеб, каким бы горьким ни был… Сквозь тьму веков, поверженных к ногам, крестьянин руки простирает в небо и молится бесчувственным богам. Он вновь избит и кандалами скован, опять враги его хлеба палят… О, сколько слез и горя в вас людского, широкие российские поля? О, сколько раз, как саранча слетаясь, грабители травили вас и жгли? Но все они (сурова месть святая!) на тех полях бесславно полегли. И снова Русь, как Муромец, вставала из пепла, из пожарищ, из золы, трудом крестьянским новый меч ковала и разрубала цепи кабалы. И вновь крестьянин, радуясь и плача, пахать и сеять выходил в поля: он – хлебороб, не может он иначе, корми его, российская земля! …Седая даль, до боли ощутимы в душе моей твоя печаль и грусть, - не потому ль, хоть рвусь неудержимо, от памяти своей не оторвусь? Иду в аул проселочной дорогой, где ждет меня наш постаревший дом, стучится в грудь щемящая тревога и подступает к горлу горький ком. Лежат хлеба, прибитые ветрами, холодный дождь в полях зерно гноит, и вновь я в сердце ощущаю травмы, не знавших детства сверстников моих. И снова я тревожно вспоминаю те грозные, далекие года… Еще о жизни многого не зная, мы понимали многое тогда. …Еще далеко до победной даты, а Сталинград сражался и пылал… Вздымался голод над семьей солдата и бил ее нещадно, наповал. Кого-то, может, это покоробит, но не затмятся в памяти года, когда поля пахали на корове, а хлеб нам заменяла лебеда. А хлеб лежал в складах особым фондом, о нем в колхозе нашем каждый знал, но каждый знал: он предназначен фронту и никогда о нем не помышлял. Мой юный друг, ты понимаешь это? За это не давались ордена… А было так еще не близко лето, и с каждым днем жилось труднее нам. Едва земля открылась на пригорках, нас колоски послали собирать, - О, как был сладок каравай прогорклый, что испекла из колосков нам мать! Бесценен хлеб, каким бы горьким ни был… Но в колосках таился смертный яд, и пухли дети от такого хлеба и рос холмов могильных черный ряд. Но вновь и вновь мы выходили в поле, где нас стерег объездчик Байназар, и были мы в его хапужьей воле: коль не принес махорки – дуй назад. Он наживался на гнилых колосьях, на детях тех, что пали на войне, откормленный, как дикий бык под осень, он у солдаток взятки брал вдвойне. Была война и было невозможно понять все и представить что к чему, - переплеталось истинное с ложным, а это было на руку ему. По вечерам, как будто в дом свой личный, он к нам входил в махорочном дыму, и требовал с ухмылкою, цинично, у мамы подчинения ему… Испуганно мы ежились на нарах от холода, от голода и зла, и под надменным взглядом Байназара змеею в сердце ненависть ползла… …Прости, родная, что я вновь тревожу сегодня рану старую твою: я память эту, словно меч из ножен Она нужна мне, чтобы видеть зорче, чтоб каждый шаг свой по твоим равнять, чтоб в каждый день свой новый, словно зодчий, вложить всю страсть душевного огня. Прошли сквозь годы лебедью без пары твоя любовь и молодость твоя, но ты горда: они прошли не даром – твоих седин достойны сыновья. И я – не раб любого поклоненья, о, женщина, солдатская вдова, встаю перед тобою на колени, но где найти достойные слова твоей любви и чистоты великой, что ты хранила, мужа потеряв? О, если б мог я памятник воздвигнуть многострадальным нашим матерям?! Быть может, это прозвучит не ново, быть может, кто- то скажет поновей, но все, что есть у Родины святого – есть воплощенье наших матерей. Мы выросли, и многое забыто, хотя и ныне нам не легче жить, но есть вопрос, оставшийся открытым, – тот страшный день я не могу забыть… …Не знаю, чем бы завершилась драма, одно я помню крепко до сих пор, как, словно в исступленье, крикнув «Мама!», решительно я взялся за топор… Наутро он догнал нас на пролетке, я убегал, пока хватило ног, а он стегал меня смоленой плеткой. под каждый взмах цедя: - Щенок! Потом он бил черемуховой палкой, загнав в кусты заброшенных могил, а я кричал: - Постой, вернется папка! – шептал беззвучно: - Мама, помоги?.. И снова я тревожно вспоминаю те грозные, далекие года, еще о жизни многого не зная, мы понимали многое тогда. Иду в аул проселочной дорогой, где ждут меня наш старый дом и сад, и возвращает давняя тревога меня на много, много лет назад. Лежат хлеба, прибитые ветрами, над перевалом вновь висит гроза, а у тропы, раздвинув робко травы, кивают мне «анютины глаза». …Родимый край! Едва окрепнут крылья, в далекий путь ты провожаешь нас, но сколько б стран мы в жизни не открыли. к тебе мы прилетаем хоть на час. Где не грешно всплакнуть нам и напиться, устав вконец от собственных тревог, бедой или победой поделиться и снять усталость пройденных дорог. Бежит вперед извилисто дорога, по сторонам под ветром никнет рожь, стучится в грудь щемящая тревога и подступает к горлу ком, как нож. Идут дожди, идут дожди косые, и мокнет рожь, прибитая к земле, и вижу я, как стонет вновь Россия о каждом в поле брошенном зерне. Нет, не скупа Россия, но как горько, когда от хлеба остается прах… Смывают ливни землю на пригорках, и хлещут колос буйные ветра. Бесценен хлеб, каким бы горьким ни был, трудом крестьянским выращенный хлеб… Хвалю тебя и проклинаю, небо! За нрав твой, что и грозен, и нелеп! Лежат хлеба… Комбайны сиротливо стоят в полях, объятые тоской, как человек, вздыхает тяжко нива тугим зерном набрякших колосков … Я снова здесь, на этом самом поле, где собирал гнилые колоски, и верю, верю: будет хлеба вволю, ветрам и ливням буйным вопреки. Нам близко то, что в нас хранится с детства, как этот Богом позабытый шлях, и тот, тому случалось в жизни бедствовать, Тот знает цену хлеба не в рублях. Не перед кем я лебезить не буду, от своего ни в чем не отступлюсь… Но этот хлеб приемлю, словно чудо, и молча на колени становлюсь. |
|
|
|
Внимание! Все присутствующие в художественных произведениях персонажи являются вымышленными, и сходство персонажа с любым лицом, существующим в действительности, является совершенно случайным. В общем, как выразился по точно такому же поводу Жорж Сименон, «если кто-то похож на кого-нибудь, то это кто-то совсем другой» . Редакция. |
