|
|
|
|
|
|
Литературный Башкортостан |
|
|
На конкурс, посвящённый 60-летию Победы Зинаида Шипанова,
старший сержант в отставке Я люблю вас (полная версия, публикуется впервые) …Солдатам и офицерам 254-й стрелковой дивизии 52-й Армии ПОСВЯЩАЮ. Глава первая
Удивительный климат Германии! У нас на Урале, в Башкирии в феврале холодная зима, метели метут, снегу по колено, а здесь – промозглая, осенняя слякоть. Из серых, нависающих над землей туч моросит холодный дождик. Под порывами ветра колючие дождинки как песком осыпают лицо. Люди молча шагают по мокрому асфальту дороги, вобрав голову в плечи. Кажется, откроешь рот, и вместе с дыханием вылетит из груди согревающее душу тепло. Местность вокруг унылая, серая – чужая земля. Тихо… Батальон капитана Губарева идет в наступление на город Герлиц, который находится где-то неподалеку, вот за этим молодым, по-зимнему черным лесочком. Накануне ночью офицеры батальона во главе с капитаном Губаревым ходили на рекогносцировку местности, на нейтральную полосу. Я как санинструктор командного пункта была вместе с ними. Примостившись на влажной земле под высокой сосной, в темных ветвях которой застряло черное облако, и накрывшись плащ-палаткой, офицеры, раскрыв перед собой планшеты, уточняли план наступления. Я маленьким карманным фонариком, который сунул мне в руку комбат, подсвечивала на полевую карту, на которой жирная, черная стрела показывала на короткое, выведенное каллиграфическим почерком слово «Герлиц». Комбат Губарев негромко говорил одному из командиров роты: «Завтра ночью ты выдвинешься с ротой в этот лес и будешь докладывать оттуда обстановку. К утру дорога на Герлиц должна быть расчищена. Мы должны овладеть Герлицем 23 февраля к пяти часам вечера». Кто-то из темноты ответил коротко: «Есть!». Я потом пожалела, что не обратила внимания на того офицера. Батальон занимал оборону в небольшой немецкой деревне с аккуратными, стандартными кирпичными домами под черепичными крышами и совершенно безлюдной. Дома из красного кирпича располагались рядами с двух сторон ведущего к лесу асфальтированного шоссе. Между последними домами деревни и лесом была нейтральная полоса, открытое пространство. С левой стороны – черное распаханное поле. Справа холмистый луг, покрытый ржавой прошлогодней травой. Наша 254 стрелковая дивизия, входящая в состав 52 Армии, стремительно ринулась 12 января 1945 года с Сандомирского плацдарма прямо к сердцу Германии, прошла с боями за считанные дни свыше тысячи километров от Вислы до Нейсе, опрокинув все представления о человеческой выносливости. Однако силы людей не беспредельны. Полки и батальоны нуждались в пополнении, а приказы требовали дальнейшего развития наступательных операций. От занятых нашими батальоном позиций до Герлица оставалось девять километров, только вот людей в батальоне, кажется, маловато. Видимо, пополнение где-то еще в пути, торопится к нам с тыла. В войсках, приготовившихся к наступлению, соблюдалась предельная маскировка, особенно ночью. Люди даже разговаривали вполголоса, чтобы не выдавать своего присутствия. Казалось, что немецкие разведчики где-то тут рядом, следят за нами из пустых домов. Лишь в темном углу на первом этаже большого дома, освещенном стеариновой плошкой, было неспокойно. Именно там находился командный пункт батальона. Комбат Губарев по полевому телефону и рации держал связь со своими подразделениями. Сдержанным голосом отдавал последние распоряжения. Командиры докладывали ему обстановку. И у того командира роты, которому было приказано выдвинуться в лес и расчистить дорогу, он спрашивал: «Как там немцы себя ведут?» На что командир роты отвечал, что немцы себя пока что ничем не обнаруживают. Капитан приказывал ему: «Смотри мне в оба!» После чего докладывал обстановку в штаб полка, не ведая того, что донесения его ложны, не соответствуют действительности. Потому что командир роты приказа не выполнил, с ротой в лес не выдвинулся. Он всю ночь просидел в пустом доме на окраине деревни и оттуда, но якобы из леса, слал донесения. Капитан Губарев знать об этом не мог. Ему казалось, что он все предусмотрел, все сделал, как надо. Он доверял своим офицерам. Даже тревожное сообщение танкиста (для наступления на Герлиц батальону придавались танки), плечистого майора в коричневой, кожаной куртке, появившегося на КП батальона ночью, о том, что он слышит урчанье танковых моторов в стороне леса, ничего не изменило. Комбат его убеждал, что в лесу у него ведет наблюдение рота, а моторы могут урчать и у мотоциклистов, расположившихся на другом конце деревни. Они даже выходили на улицу, прислушиваясь к тревожащим их звукам. Ранним дождливым утром двадцать третьего февраля в полной тишине батальон капитана Губарева вышел из деревни и развернутой цепью двинулось в наступление. По черному полю, увязая в грязи, реденькой цепочкой шли солдаты с автоматами и винтовками в руках. По асфальтированной дороге, чуть правее и позади наступающей цепи, двигались офицеры батальона во главе с комбатом Губаревым, бойцы-автоматчики, двое молоденьких радиста с серым ящиком рации и я – санинструктор со своей санитарной сумкой на боку. Все шли в направлении к лесу. Стояла тишина. Но, кажется, это никого не тревожило. Люди были спокойны. Были уверены, что в лесу их встретят свои ребята из той роты, что должна была находиться там еще с ночи. Наверное, они уже расчистили дорогу батальону на Герлиц, до которого всего-то ничего, каких-то девять километров по полевой карте. Каким же незначительным казалось это расстояние по сравнению с теми дорогами, которыми мы прошагали до Германии. Мы уже чувствовали себя победителями. За нашей спиной остались освобожденные города Европы. Мы брали уже не первый немецкий город, возьмем и этот. С легкомыслием молодости я думала, что может быть, немцы вообще оставят этот город, сдадут без боя. Переведут свои войска на другой, более важный участок. Ходили слухи, что такие случаи бывали. Недавно, возвращаясь из госпиталя в польском городе Гидли, где мне лечили ушибленную ногу, я проходила через один такой немецкий город. Из узких окон каменных, похожих на крепости домов свисали белые простыни как сигнал добровольной сдачи. Там уже работал наша комендатура, и жители города молча стояли в очереди на регистрацию, привыкая к своему новому положению. Для них война кончилась. Может быть, и здесь в Герлице будет так же. До черной стены леса остается совсем немного, уже различаются тонкие стволы молодых деревьев, и ничто не нарушает тишины. Но что это? Что за движение в поле? Откуда взялась эта большая группа торопливо шагающих бойцов с офицером в зимней шапке-ушанке со светлыми отворотами и пистолетом в руке? Красивое лицо капитана Губарева побелело. В офицере в шапке-ушанке со светлыми отворотами он узнал того самого командира роты, который сейчас, в эти самые минуты, должен был встречать батальон в лесу. Выбежав на край дороги, комбат Губарев в бешенстве закричал: «Ты почему не выполнил приказ? Я тебя расстреляю!» На что офицер быстро оглянувшись на ходу, огрызнулся по-волчьи: «Сам бы попробовал туда сходить», и, догоняя наступающую цепь, скрылся за спинами своих бойцов. Капитан крикнул ему в след: «Марш вперед!». В одно мгновение все изменилось. Подготовленное в вышестоящих штабах наступление на город Герлиц могло сорваться. В воздухе повисла неизвестность. Тревожная тишина пугала. Никто не знал, не мог предположить, что ждет батальон в этом пока еще спокойном лесу. А солдатская цепь продолжала по-прежнему двигаться полем к лесу. Вот солдаты, осторожно ступая, вошли в лес, и серые шинели уже стали скрываться за черными стволами деревьев. Они шли наугад. Все, кто был на дороге, остановились, вопросительно глядя друг на друга. Прошло еще несколько томительных минут. Солдаты, видимо, уже углублялись в лес. И тут, словно сорвавшаяся с цепи свора собак, заливисто, длинными очередями взвизгнули автоматы, с треском расколотого ореха разорвались гранаты. В лесу оказалась засада. Оттуда выбегали уцелевшие бойцы и широкими шагами бежали полем назад к деревне, из которой недавно вышли. Полы солдатских шинелей от стремительного бега разлетались в разные стороны, и издалека казалось, что по полю скачут, пытаясь взлететь, огромные, черные птицы. Капитан Губарев метался по краю асфальтированной дороги, словно курица у воды и кричал: «Ни шагу назад! Я приказываю!» Но его уже никто не слышал. Выстрелы в спину подгоняли людей, и они, спасая свою жизнь, бежали к укрытиям. Комбат приказал двум штабным офицерам и солдатам-автоматчикам: «Бегите в лес, узнайте что там и доложите мне обстановку». Стрельба в лесу усиливалась. И тогда к комбату подошли двое из оставшихся офицеров. Замполит батальона – высокий, плотный капитан с продолговатым лицом и круглыми, каким- то по-бабьи жалостливыми глазами, и начальник штаба – невысокий, пожилой майор с серебристыми висками, белеющими из-под зимней шапки. С замполитом мы познакомились на марше. На короткой остановке капитан подошел ко мне и спросил, откуда я и сколько мне лет. Я ответила, что сама я с Урала и мне девятнадцатый год. Капитан ответил, улыбнувшись: «А я думал меньше. Тебе учиться надо. Вот кончится война»… И хотя я считала, что тратить время на учебу совсем не обязательно, а лучше сразу, вернувшись с войны, начать писать книгу о том, что я видела здесь, я была благодарна ему за отеческую заботу. И еще я пожалела о том, что не сразу попала в этот 936-й полк, где такие замечательные замполиты. В том полку, где я служила раньше, до госпиталя, замполит задавал мне другие вопросы, от которых девушки краснеют. Начальник штаба, присутствовавший при нашем разговоре, пообещал мне, еще не числящейся в списочном составе батальона: «Вот выйдем из боев, я тебя в списки батальона внесу»… Но сделать этого он так и не успел. Замполит сказал, обращаясь к капитану Губареву: «Мы пойдем, Саша, узнаем что там»… Из этого обращения можно было понять, что эти люди – близкие друзья. Комбат молча кивнул головой. Вы видели, как прощаются идущие на смерть мужчины? Они ничего не говорят друг другу. За них говорили их глаза. Трое боевых товарищей обменялись взглядом, в котором было все: и сожаление о том, что произошло, и беззаветная верность долгу, и прощание. На короткий миг повлажневшие глаза мужчин были как бриллианты из чистых, так и не пролившихся слез. Комбат, опустив глаза, произнес сдавленно: «Ну, вы там, как-нибудь»… и не договорил. Он не произнес слова «осторожней». Оно было лишним. Но это было последнее, что мог сделать для них капитан, который по возрасту был гораздо моложе их. Они благодарно кивнули и тут же спрыгнули в глубокий кювет дороги, ведущей к лесу. В этот день их больше никто не видел. Хотя многие, кто уцелел, вернулись в деревню. Но замполита и начальника штаба среди них не было. А комбат все спрашивал и спрашивал, не видел ли их кто. Только мы трое: радисты и я остались на дороге с комбатом. Все еще возбужденный произошедшим капитан повернулся к нам и, зло вращая глазами, прокричал, глядя на меня и радистов: «Ни шагу назад!» Мы смотрели на него с удивлением. Я мысленно упрекнула его: «Что на нас-то кричать, товарищ капитан, Вам бы вон удирающих из леса солдат остановить. А мы не уйдем»… Может капитан догадался, о чем я подумала. Он подошел ко мне и отстегнул от своего ремня одну гранату-лимонку, подал ее мне и сказал: «Возьми на всякий случай»… И тут я поняла, в каком незавидном положении мы оказались, если капитан даже гранату мне дал. До сих пор мне еще не приходилось иметь дело с боевыми гранатами. Только с учебными на военных курсах в Уфе, на полигоне в Алкино. Но тогда никто из курсанток серьезного значения занятиям не придавал. Шутя как-то соревновались, кто дальше бросит. Я положила гранату в карман своих брюк и почувствовала себя как-то уверенней. Все-таки надежда на спасение есть, когда у тебя в руках оружие. Решила, что живой в руки немцам не дамся. Подожду, когда они подойдут поближе, и подорвусь гранатой вместе с ними. Я слышала, что на фронте такие случаи бывали. Кстати, эта граната долго лежала в моем кармане после моего ранения. Ездила со мной по всем санротам и медсанбатам и только во фронтовом госпитале, когда армейское обмундирование пришлось сменить на больничный халат, я отдала ее служащему вещевого склада. Я только улыбалась, глядя, как осторожно, с опаской брал гранату из моих рук немолодой солдат. Ну, а тогда, там, на мокрой асфальтной дороге я вдруг представила, как же далеко увела меня та записочка, оставленная дома на комоде в Уфе: «Обо мне не беспокойтесь, я ушла на фронт». Каким непреодолимым показалось мне расстояние от этой точки у безымянной немецкой деревни до родного города на Урале. Хотелось одного: чтобы хоть кто-то там вспомнил обо мне в эти минуты. Никто из посланных комбатом в лес людей не вернулся, и он по-прежнему не знал, что творится в лесу и что делать дальше. Он, наверное, думал и о том, что будет, когда в вышестоящих штабах узнают о случившемся. Ведь именно сегодня 23 февраля в День Советской Армии в пять часов вечера по приказу мы должны был взять город Герлиц. Перестрелка в лесу продолжалась, и никто оттуда не возвращался. Лицо капитана мрачнело. Выстрелы слышались все ближе и ближе. Оставаться на дороге стало опасно. Вслед за комбатом мы сбежали с дороги и спрятались за пологим холмиком с правой стороны от дороги. Холмик, покрытый ржавой, мокрой травой, напоминал влажную губку. Приглушенный дождем, от нее шел прелый, осенний запах. Из всего батальона, не считая тех, кто отстреливался в лесу, мы оказались ближе всех к немцам. Мы тревожно поглядывали на капитана, ожидая каких-нибудь от него действий. Он молчал, нервно покусывая длинную травинку, не отрывая глаз от опушки леса. Неожиданно возле его головы шлепнулся большой синий осколок. Он был уже на излете и не мог причинить вреда. Капитан взвесил осколок на ладони и отшвырнул в сторону. Было непонятно, почему же никто из посланных людей не вернулся и не доложил капитану, что же там в самом деле происходит. И капитан все ждал… Но вот, заглушая звуки беспорядочной стрельбы, загремели, лязгая об асфальт, танковые гусеницы. Заняв своим грузным, приземистым телом всю ширину дороги, медленно выползла из леса «Пантера» – пятнистый, камуфлированный танк. Длинный ствол его пушки с набалдашником, как задранный хобот слона, плавно покачивался из стороны в сторону, ловя солдатскую цепь. Вот он нашел ее, замер и с оглушительным звоном, эхом раздавшимся по окрестности, выбросил три тяжелых снаряда в сторону позиций нашего полка в деревне. Не об этом ли танке говорил капитану Губареву офицер-танкист, утверждая, что слышал урчанье танкового мотора в стороне леса? Расстояние от танка до нас, залегших за холмом, было не больше пятидесяти метров. Совсем близко, хорошо видное с земли, было широкое днище танка, заключенное между стальными, массивными гусеницами. Там, в бронированном жарком чреве к смотровой щели прильнули холодные глаза немецкого танкиста. Стоит ему заметить нас, сделать короткое движение рукой, и мы будем раздавлены танком. Я отвела глаза от днища танка и плотнее вжалась в мокрую землю. Танк, звонко стукнув об асфальт траками гусениц, как когтями, задом, словно змей Горыныч, уполз обратно в лес. Не поворачивая головы в нашу сторону, комбат приказал негромко: «Марш все в деревню!» Радисты, совсем молодые мальчики со свежими лицами новобранцев, побежали, низко пригибаясь к земле. Я проводила их глазами. У одного на спине был серый, продолговатый ящик рации. Как приведения, быстро скрылись они, и только серый ящик рации долго плыл, покачиваясь над мокрым гребнем небольшого холма. Я осталась с комбатом. Но, кажется, он этого не заметил. Я подумала: как он тут будет совсем один? На опушке леса прямо напротив нас, пригибаясь и выставив вперед автоматы, словно на театральной сцене, появились немцы – простоволосые, в своих зеленых распахнутых шинелях. С земли они показались мне очень высокими. Они беспорядочно стреляли из прижатых к животу черных автоматов. Красные вспышки выстрелов непрерывно мелькали в сером воздухе. Нас разделяли метров тридцать, не больше. Капитан быстро приподнялся над холмом, швырнул в сторону немцев гранату, пружинисто вскочил и побежал к деревне по хлюпающему под его ногами мокрому лугу. Он бежал то широким шагом, то зигзагами, кидаясь из стороны в сторону. Я мчалась за ним, повторяя все его движения, и санитарная сумка, болтаясь на длинной шлее, била меня по бокам. Кровь бешено стучала в висках, в ушах, в пересохшем горле. Сердце рвалось из груди. Глаза жадно цеплялись за маячившую впереди красную стену кирпичного дома. В спину хлестали выстрелы. Мне казалось, что все пули летят только в меня и вот-вот рассекут мое тело-соломинку пополам. А капитан, большой и сильный, с развевающимися полами шинели, испуганной мечущейся птицей летел впереди меня. Два чувства – долга и самосохранения боролись во мне. Первое трезво напоминало, что как боец я должна прикрывать своего командира в бою. Второе – живое и трепещущее – отчаянно рвалось из глубины души и пищало в уши: «Но ты ведь женщина!» Как будто услышав этот писк, капитан вдруг замедлил шаг, спросил удивленно: «Кто это?». Обернулся и, увидев меня, крикнул строго: «Беги вперед! Живо!» Задыхаясь, не в силах выговорить ни слова, я юркнула за спину капитана. За недолгую фронтовую жизнь мне ни разу не приходилось отступать. Со школьной скамьи одержимая каждой подвига, я попала на фронт, когда Советская Армия наступала на всех фронтах. Шел уже сорок четвертый год, и самые страшные беды для нашей страны миновали. Мне приходилось участвовать в атаках, в танковом десанте и ни разу я не испытала такого приступа страха. В атаке только в самом начале жутковато, когда выскакиваешь из привычной тесноты траншеи в открытое поле. Но как-то быстро осваиваешься, едва только почувствуешь, что ты не один, что рядом такие же живые люди в шинелях, как и ты. И с этого момента одна единственная мысль владеет тобой, гонит вперед. Мысль о том, что каждый пройденный тобой шаг это уже отвоеванная, освобожденная земля. Бежишь, торопишься вперед и остановить тебя может только пуля. Но ты слишком молод, чтобы поверить в свою гибель. Ты задыхаешься от гордости и восторга, он сознания, что делаешь самую опасную и самую нужную работу на земле. Ты солдат – и ты защищаешь всех, миллионы людей за твоей спиной. Опьяняющий порыв ярости выдавливает из груди тоненький крик, который сливается в едином победном крике бегущих рядом с тобой твоих товарищей. Глава вторая
Мы с капитаном спрятались за глухой стеной первого дома, до которого успели добежать. Не разговаривали и не смотрели друг на друга. Отдышавшись, я было отважилась выглянуть из-за угла. Не видать ли кого из наших. Но капитан грубо отдернул меня за рукав телогрейки, проворчал: «Вперед батьки в пекло не лезь» И вовремя. Удар пули рассек угловой кирпич, брызнув мне в лицо красноватой пылью. Все-таки мы успели добежать до этого дома, прикрываясь разрывом брошенной капитаном гранаты. Теперь немцам со стороны леса хорошо видно все пространство на окраине деревни. Нечего было думать о том, чтобы перебраться на другую сторону шоссе к домам, где сидели, отстреливаясь, отступившие из леса бойцы. Там, в сером, вязком воздухе светлячками пробегали трассирующие пули, над черной землей вспыхивали красные фонтанчики минных разрывов. Мне стало жалко комбата, так неожиданно оказавшегося без войска, без штаба, потерявшего управление батальоном и связь с полком. Бледный, нахмуренный, он молчал, прислонясь спиной к стене дома. Жалкими казались теперь его черные, бравые усики на красивом лице. Капитан Губарева я знала четыре дня – срок немалый на войне. Батальон готовился к маршу, когда я прибыла в него из госпиталя, где мне лечили ушибленную ногу. На ровной дороге безлюдной деревни, состоящей из одинаковых кирпичных домов, выстраивались роты, бегали, покрикивая, командиры, поправляли амуницию на своих лошадях степенные ездовые. Неподалеку за домами разрывались снаряды, не производя ни на кого впечатления. На фронте отвыкаешь от тишины. Она всегда кажется подозрительной. Молодой смуглолицый лейтенант с круглыми, широко расставленными глазами, в легкой шинельке цвета хаки, показал мне на дом, в котором находился комбат. Как раз когда я подходила к крыльцу дома, капитан Губарев выходил из него в окружении офицеров. И по тому, как он выделялся своей представительной фигурой и властным, красивым лицом, а вовсе не по погонам, я поняла, что это и есть комбат Губарев. В голове тут же появились еще в школе выученные строки из пушкинской «Полтавы»: «Из шатра, толпой любимцев окруженный, выходит Петр. Глаза его сияют, лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен». Тонкие, черные усики на лице капитана дополняли его сходство с ликом Петра Великого. По всей форме, строго держа руку у правого виска, я доложила комбату о прибытии в его распоряжение с направлением из штаба дивизии. Он бегло окинул меня большими, серыми глазами. Комбату было, наверное, около тридцати лет. Это был статный, широкоплечий мужчина крепкого телосложения. По моим тогдашним возрастным представлениям уже довольно пожилой. Но я отметила, что военная форма сидит на нем великолепно. «Становись в строй! – деловито сказал он, – будешь санинструктором на командном пункте. Моего вчера убило»… Ничего себе, хорошенькое начало, подумала я, шагая в группе офицеров по мокрому асфальту. Не любила я эти командные пункты. Я предпочитала находиться в стрелковой роте, работать среди рядовых бойцов, с ними как-то проще, никто не лезет с ухаживаниями, относятся, как к родной сестре. Кроме того, когда я служила в 933 стрелковом полку, капитан Горелов, замполит роты, назначил меня как самую грамотную (все-таки 7 классов образования) агитатором, и я часто в перерыве между боями читала газеты бойцам роты, среди которых было много пожилых. Особенно всем нравились патриотические статьи Ильи Эренбурга в газете «Красная звезда». Я даже от имени бойцов написала письмо писателю с фронта в Москву, солдатский треугольник, кажется, из Румынии. Да и забыла об этом. Ответ Ильи Эренбурга с его книжкой на память нашел нас уже в Польше, куда перевели нашу дивизию. Но приказ командира – закон, и я стала санинструктором командного пункта стрелкового батальона капитана Александра Губарева, и впереди меня ждали невероятные события и неожиданный конец моей армейской службы. Минувшие трое суток батальон с короткими боями продвигался вперед, занимая опустевшие деревеньки. Население бежало. На наш и так уже немногочисленный, измотанный предыдущими боями батальон сыпались снаряды, мины и фаустпатроны. Самой горькой для меня потерей была гибель ротного санинструктора Симы. Родом из Киева, худенькая девушка небольшого роста лет двадцати с печальными голубыми глазами. После освобождения Киева она узнала о гибели своих родителей. На фронте люди сближаются быстро. Помню, в первый день моего пребывания в батальоне мы с Симой, расположившись на бревне возле дома, ели из ее котелка горячие макароны с мясом из полевой кухни. Свой котелок я давно где-то потеряла, и приглашение Симы «к столу» было весьма кстати. Тогда, в молодости, не имея никакого жизненного опыта, оказавшись в окружении людей много старше меня, я страдала от своей стеснительности. Стеснялась о чем-нибудь спросить или посоветоваться, стоять с котелком у полевой кухни. Переносить эти страдания мне помогал образ Рахметова из книги Чернышевского «Что делать?», который спал на гвоздях и питался сухарями. Сухари зачастую были и моей основной пищей. Скромную храбрую Симу знали во всей дивизии. Везде, где она появлялась, на нее смотрели с восхищением. У нее было уже несколько орденов, что для девушки, даже на войне, было редкостью. Не все мужчины-начальники могли заставить себя видеть в солдате в юбке не только женщину… Говорили, что по национальности Сима была еврейкой. Накануне днем я видела, как под обстрелом, на бешено мчащемся студебеккере Сима везла раненых бойцов с передовой в медсанбат. Раненые сидели в кузове автомашины, а Сима, стоя, на ходу перевязывала голову одному из раненых бойцов. Каким теплым взглядом проводил тогда капитан Губарев этот летящий студебеккер и стоящую в его кузове санитарку. Я позавидовала Симе. И вот вчера, когда она, маленькая, в длинной шинели с развевающимися по воротнику волосами, бежала на помощь раненому, немец послал ей пулю прямо в сердце. Когда батальонный старшина Назаров, пожилой мужчина с Урала, прибежал на КП батальона и срывающимся голосом прокричал комбату о гибели Симы, тот приказал похоронить ее в отдельной могиле, а не в братской, и обязательно написать на могильной дощечке все Симины награды. Выразительно рубя воздух широкой ладонью, капитан повторял громким голосом: «Запомни – орден Славы, Красная Звезда». Я тогда подумала, что в случае моей гибели комбату не придется обременять старшину такими заботами. Орденов у меня не было никаких. На фронте я уже больше года и все – на передовой. Правда, в августе сорок четвертого в Румынии, за участие в танковом десанте и атаке, когда мне пришлось поднимать бойцов, капитан Каратаев представил меня к ордену Отечественной Войны 2-й степени. Но в штабе полка, прочитав наградной лист, сказали: «Хватит и медали за Отвагу». Капитан Каратаев не согласился. Я не получила ничего. А еще мне представилось, как совсем скоро в этих местах наступит тишина. Война кончится. И по этой гладкой дороге будут спокойно проезжать машины. Увидев холмик у дороги, люди остановятся, чтобы узнать, кто же покоится здесь под фанерною звездой. И как же они будут скорбеть, узнав, что похоронена девушка, санинструктор роты 936 стрелкового полка Сима Кратман и как же будут они восхищаться, когда узнают, сколько было у нее орденов, которыми награждают за храбрость. Глава третья
Время шло, а мы с капитаном так и сидели вдвоем за стеной кирпичного дома. Я видела, насколько ему тяжело. Капитан молчал и, наверное, не знал, как можно исправить положение, в котором он оказался. Он оставался командиром батальона, и приказ о наступлении на город Герлиц никто не отменял. Надо было что-то делать. Мне очень хотелось помочь капитану. Но как? Я себе это не представляла. А стрельба между тем в стороне леса не утихала. Но вот капитан, кажется, на что-то решился. Он пристально посмотрел на меня и сказал негромко: «Сбегай на КП полка. Узнай какая там обстановка и возвращайся»… Мне стало понятно, что капитан не решается сам показываться на командном пункте полка, где уже все обо всем знают, знают, что наступление на Герлиц сорвалось. Не понимаю, почему это случилось, ведь все было хорошо подготовлено. И никто им этого объяснить не может, потому что командир батальона Губарев не решается появляться на командном пункте, а прячется за кирпичной стеной деревенского дома. Меня он посылает в разведку узнать, какая там на КП полка обстановка. Я, конечно, себе не очень представляю ясно эту задачу. В таких переделках мне еще бывать не приходилось. Но я понимала, что я сейчас единственный человек, на чью помощь он может рассчитывать. Правда, как молодой и неопытный человек я перед начальниками всегда робела, а тут предстояла встреча с командиром полка. Глухая, тыльная сторона дома, за которой шли надворные постройки, надежно прикрывала от пуль и осколков. Под прикрытием этих построек я сползла в неглубокий ровик, который тянулся позади дворов, окруженных плотными, высокими заборами, и бодрой рысцой, пригнувшись, побежала по нему. Командный пункт полка находился в центре деревни чуть на отшибе с правой стороны от ряда домов, в большом сарае. У нас в деревне на Волге, где прошло мое детство, такие сараи называли амбарами. В них сушили и обмолачивали зерно. Над самой крышей сарая низко, повизгивая, как жирные поросята, пролетают снаряды один за другим в наши полковые тылы из леса, до которого мы так и не дошли. Широкие, как ворота, двери сарая широко распахнуты. Я несмело вошла внутрь. На КП полка, в большом помещении, заставленном какими-то ящиками и откуда-то принесенной мебелью: столами и стульями, царила тревога. С озабоченным видом сновали офицеры, надрывались телефонисты, прижав к ушам трубки полевых телефонов. Они, видимо, вызывали на связь батальон капитана Губарева. Посередине по земляному полу неслышными шагами метался высокого роста майор с узким, бледным лицом и налитыми злостью темными глазами. Это был командир 936 стрелкового полка. Я остановилась перед ним в нерешительности, не зная как объяснить ему свое появление. Он уставился на меня раздраженным взглядом. Потом, видимо, вспомнив, откуда я, из какого батальона, резко спросил: «Где комбат?» «Там…» – неопределенно махнула я рукой. Холодные глаза майора мстительно сверкнули. Кажется, он был рад, что капитан Губарев жив и теперь есть на ком отыграться. «Немедленно его сюда!» – приказал майор. Вернувшись к нашему пристанищу, я чуть не заплакала, увидев одинокую фигуру капитана у кирпичной стены. «Ну, что?» – беспокойно спросил он, увидев меня. «Вам нужно немедленно явиться на КП полка. Командир полка приказал», – ответила я. «И больше он ничего не сказал?» – осторожно допытывался капитан. Я неопределенно пожала плечами. И тут я поняла, что капитану все-таки страшно. В армии, тем более на войне, за невыполнение приказа наказывают строго. В лучшем случае – штрафная рота. Недавно в 933 полку командира батальона капитана Каратаева и замполита старшего лейтенанта Соловьева разжаловали в рядовые и отправили в штрафную роту за то, что старшина поймал в польском лесу бродячую корову и отправил ее в солдатский котел. В то время в армии с питанием было плохо. Солдат кормили распаренной в котлах полевой кухни пшеницей. Но, как выяснилось, корова была не бродячей. Нашелся ее хозяин из близлежащей польской деревни и обратился к военному командованию. Считали, что комбату Каратаеву и замполиту Соловьеву еще повезло, что по приговору военного трибунала их отправили только в штрафную роту. Потому что к тому времени уже действовал приказ Сталина «За мародерство в Польше – расстрел». Вспомнив об этом, я почему-то подумала, что то, что случилось с батальоном капитана Губарева, серьезнее польской коровы. Сорвалась военная операция, и теперь весть об этом по все линиям связи летит во все штабы, к военным генералам. Громы, молнии, угрозы расстрелом посыпались на бедную голову капитана, когда мы с ним предстали перед командиром полка. «Тебе кто приказывал отступать? Кто? – кричал майор. – Вставай к стенке, расстреляю!» Мне сделалось страшно за капитана. Мне показалось, что его действительно могут расстрелять, и мне было его очень жалко. Он стоял перед командиром полка по стойке «смирно», бледный, опустив голову, и молчал. Не в силах видеть такое унижение человека, я выбежала из сарая. Но крики разъяренного майора долетали и на улицу. Эти несколько часов боя сблизили нас с капитаном. Я понимала, что не только он один виноват в случившемся, хотя события боя я, конечно, воспринимала глазами рядового бойца, мыслящего масштабами своего отделения. Но я же все видела своими глазами, слышала, как комбат Гбарев, готовясь к наступлению, приказывал одному из командиров роты выдвинуться ночью в лес, прикрывающий подходы к Герлицу. Однако приказ его остался невыполненным. Но капитан молчал, не оправдывался перед командиром полка. Разрядив весь запас накопившейся злости и не расстреляв комбата, командир полка отдал команду: «Восстановить положение!» Значит, все надо начинать сначала, все наступление, догадалась я. На что капитан ответил майору: «Но у меня нет ни одного бойца»... «А мне какое дело», – последовал ответ. Капитан Губарев что-то там еще уточнял с офицерами штаба, склонившись над полевой картой, расстеленной на большом ящике. Приступ страха у меня давно прошел. Страшно, когда ты один. Теперь же вокруг мои товарищи, моя фронтовая братия. Небольшими группами перебегают солдаты в пространстве между домами к окопам и траншеям. Откуда-то с невидимых артиллерийских позиций бьет наша артиллерия. Снаряды пролетают невысоко над крышей сарая в сторону леса, а оттуда навстречу им летят снаряды из немецких пушек. Здесь в Германии нашим войскам приходится воевать иначе, не так, как в других местах. При освобождении Румынии мы вышибали немцев в основном танковыми десантами и «Катюшами». Теперь на пути танков встали фаустпатронщики со своими реактивными снарядами, которые навинчивались на длинную трубу. Сообразительные бойцы окрестили это новое оружие Гитлера «самоварными трубами». Однако немцы этими трубами беспощадно жгли наши танки. Пехотинцам приходилось идти первыми, выкуривать фаустпатронщиков, прокладывая дорогу танкам. Я стою у стены большого деревянного сарая. Надо мной низкое серое небо. Еще ниже, шелестя и повизгивая, пролетают черные, толстые, как поросята, снаряды с зелеными сиянием на тупом конце. Немцы бьют по деревне. Один раз после очередного разрыва снаряда во дворе одного дома за высоким забором в воздух взлетел темный, большой предмет – некое подобие колеса, какие-то тряпки, и следом раздались громкие возгласы. Прямое попадание. Кажется, там стояла пушка. Бой, так неожиданно вспыхнувший на рассвете, продолжался. Не собираются немцы уходить из Герлица, сдавать его без боя. Только мы его все равно возьмем, чего бы это ни стоило. Там на командном пункте полка офицеры сейчас что-то придумают, помогут комбату восстановить положение. Вся панорама боя на фоне декораций из красных кирпичных домов, со свистом и грохотом рвущихся снарядов воспринимается мною как-то необычно спокойно. Будто сижу я в Уфимском кинотеатре «Салават» и смотрю фильм о войне. И вдруг – ошеломляющая мысль: если бы все это могли представить себе мои школьные друзья в далекой, тыловой Уфе! Если бы они могли пережить то, что пережили мы с утра, и неизвестно, что еще выпадет на нашу долю до вечера. Наверное, они не поймут этого, если даже я когда-то им расскажу об этом. Так же, как и я не могу заставить себя поверить, что где-то есть другая жизнь, без привычных звуков боя, без этих черных, свистящих снарядов, без ежеминутной смертельной опасности. Та далекая другая жизнь кажется мне нереальной, лишенной смысла, как сон, хотя все мы стремимся к ней, пробиваемся к ней через войну, не задумываясь, удовлетворит ли она нас, как прежде. Из глубины сознания выплывает картина: сверкающая на солнце река Белая под Уфой с плывущими по ней пароходами и баржами. С горы, на которой стоял наш большой деревянный дом, хорошо была видна светлая лента реки, золотая полоска пляжа и низкорослый лесок за ней. В выходные и праздничные дни на реке, как говорят, стон стоял. Вся Уфа, принарядившись в нарядные одежды, высыпала на ее берега. Каталась на речных катерах, пела и плясала, купалась, загорала. Все люди казались крепкими и здоровыми. Но вот прошло два года войны. Осиротели многие семьи. Было как-то странно и непонятно слышать, как какого-нибудь человека, молодого парня или мужчину, который жил в твоем или соседнем доме и с которым ты каждый день встречался, вдруг где-то там на войне взяли и убили, и ты его уже никогда не увидишь, не встретишься с ним на одной улице. Матери плакали над похоронами и молились Богу в полном бессилии перед коротким словом «война». Из окна своей комнаты на третьем этаже дома водников, что на улице Ленина, я смотрю на пустую волейбольную площадку и представляю подающего мячи кудрявого, крепкого сложения паренька Васю Брагина в ослепительно белой рубашке, с добродушной, какой-то стеснительной улыбкой на лице. Он жил на первом этаже нашего дома. Мы встречались с ним каждый день по дороге в школу, в которой учились вместе. Только Вася был старше и заканчивал десятый класс. Я больше никогда не увижу Васю ни во дворе, ни по дороге в школу. Они его тоже убили. В моем сердце закипает какая-то еще неясная ненависть. Надо что-то делать, надо остановить этих убийц, неожиданно вторгшихся на нашу землю. Они уже подбираются к Москве. Казнили московскую школьницу Зою Космодемьянскую, а наш уфимский парень Саша Матросов бросился грудью на вражеский пулемет, прикрывая своих товарищей. Мне стыдно было сидеть, ничего не делая в тылу, когда они там погибали. Мать Васи Брагина, еще не старая женщина с сухим, скорбным лицом и заплаканными глазами, черной тенью бродила по двору, потихоньку стеная, все искала, звала своего Васю. На этажах большого дома зажигались окна. Над крышей дома, в далеком темнеющем небе холодным светом зажигались звезды. Я смотрела в небо и искала в нем свою звезду. И она вдруг появлялась, выплывала из таинственных глубин, выделяясь среди других, маленькая и яркая. Таинственно мерцая, она притягивала, звала меня к себе. Ей я доверяла свои душевные тайны, и она разговаривала со мной неслышным, но понятным мне языком. Она обещала мне тяжкие испытания и победу. Я – соглашалась. Только бы поскорее сделать что-нибудь, спасать людей от мучений и горя. И скоро крылья юности понесли меня в далекий путь, на линию горизонта, где клубились кучевые облака и шла вечная борьба добра со злом. И вот уже год как я на фронте – маленький боец в большом по размеру обмундировании, несколько скрывающим изъяны моей неоформившейся фигуры. Мне надо быть сильной. Потому что приходится таскать на себе раненых. Они же бывают очень тяжелыми, как лейтенант Чепила. Этот здоровенный парень был ранен в ноги 12 января сорок пятого года на Сандомирском плацдарме. Он был минометчиком и весил, наверное, все сто килограммов. Мы с напарником, пожилым, крепким санитаром, несли его на носилках. Видимо, чувствуя, как дрожат мои руки, и понимая, как его, такого большого, тяжело нести, кричал с носилок: «Зина, ты меня уронишь!» На поле рвались снаряды, поднимая над землей черные, пороховые облака. Я же боялась открыть рот, чтобы ответить, успокоить лейтенанта. Все мое внимание, все силы были сосредоточены на том, чтобы только не разжались мои тонкие пальцы. И ещё я злилась на лейтенанта. Мысленно ругала его: молчал бы ты, товарищ лейтенант, мне и так тяжело, а ты еще кричишь. Мы благополучно донесли Чепилу до санитарной повозки, и у меня еще хватило силы поднять носилки на высокий борт повозки. Потом мой напарник догадался привязать к ручкам носилок с моей стороны широкий ремень, и носить раненых стало намного легче. Позже в госпитале один чем-то больной, но не раненный офицер тихим голосом, убежденный в своей правоте, говорил мне: «А я вот не верю, что девушки на передовой раненых на себе с поля боя выносят. Какая у девушки сила? Вот ты, например, как бы меня тащила?» Вспомнив лейтенанта Чепилу, я смущенно оглядывала тощую фигуру майора, утопающую в широких складках байкового халата, и думала: «Ах, товарищ майор, если бы все раненые были такими, как Вы»… Но вслух, конечно, ничего не сказала. Не хотелось обижать человека. Майор служил далеко от передовой, в интендантской части, и у него были свои представления о жизни. Я же была слишком молодой и воспитанной девушкой, чтобы спорить со старшими. Глава четвертая
В распахнутых дверях показался капитан. Усталое лицо его пылало. Он быстро подошел ко мне. «Будем восстанавливать положение!» – решительно сказал он мне. Я удивилась: что же капитану не дали никого в помощь? Единственным бойцом у него была я, и значит, нам вдвоем придется выполнять приказ командира полка. Капитан спросил: «Ты видишь эти домики?» С пригорка, где мы стояли, хорошо были видны несколько близких к лесу кирпичных домов на окраине деревни. Именно оттуда доносились звуки беспорядочной стрельбы из автоматов и винтовок. Видимо, там в этих домах и сидели наши отступившие бойцы. «Вижу», – ответила я капитану, еще не совсем представляя, для чего он меня об этом спрашивает. «Тебе надо пробраться туда, в эти дома и от моего имени, – он испытующе посмотрел мне в глаза, повторил, – от моего имени собрать всех бойцов и привести в этом дом». Он указал рукой на серый двухэтажный дом на противоположной стороне дороги. «Там будет мой новый КП. Но сначала, – продолжал капитан, – зайди в первый батальон и скажи, чтобы они дали тебе одного бойца в помощь». Капитан сделал неловкую паузу и продолжил: «Если с тобой что-то случится, пусть он выполнит мое приказание». Я была готова выполнить любое приказание комбата. После всего пережитого я решила оставаться с ним до конца. Тем более, что мы с ним снова оказались только вдвоем. Я хотела возразить, сказать ему, что я и сама выполню его приказ, что со мной ничего не случится и не надо мне никакого помощника. Но я была дисциплинированным солдатом и четко ответила: «Есть!». Когда я осознала все происходящее, у меня захватывало дух. Неужели мне, девчонке, капитан доверяет такое дело? Не теряя времени, ликуя и стыдясь своего ликования в общей беде, летела я вниз по склону словно на крыльях, счастливая от того, что наконец-то мне как настоящему солдату доверили боевое задание, от выполнения которого зависит судьба наступательной операции. Не о таком ли ответственном задании мечтала я на военных курсах в Уфе, прибавив себе возраст, чтобы только попасть на фронт. Вот он – мой подвиг. Вот, оказывается, как это бывает. Только жаль, что никто этого не видит. Правда, комбат, кажется, без особого энтузиазма послал меня на задание. Послал потому, что больше некого было послать. И я неслась во весь дух, опасаясь, как бы только комбат не передумал и не вернул меня назад. Когда я оказалась в расположении первого батальона, то первым, кого увидела, был бравый лейтенант, наверное, командир взвода. В черной кожаной куртке, весь в ремнях и пистолетах, он стоял в проеме выбитой двери кирпичного дома, как портрет в раме, и, кажется, был собой доволен. Я обратилась к нему, приложив руку к виску: «Товарищ лейтенант, капитан Губарев приказал дать мне одного бойца. Я иду на нейтральную полосу, за нашими бойцами» На что лейтенант с поразившей меня грубостью сказал: «Капитан Губарев мне не начальник. У меня есть свой командир. И лишних бойцов у меня нет. Сами приказа ждем». Я оторопела. Никто никогда со мной так грубо не разговаривал. И еще было обидно за комбата Губарева о котором в таком пренебрежительном тоне говорил лейтенант. За его спиной я услышала сдержанное дыхание. Видимо, находившиеся в доме бойцы, услышав наш разговор, подошли поближе. Бушующие во мне негодование и обида, видимо, отразились на моем лице. Лейтенант отвел глаза. Нет, я нисколько не пожалела о том, что лейтенант не дал мне бойца. Я твердо была уверена в том, что выполню приказ комбата сама и меня не убьют. Только надо было торопиться. Я представила, как там, в пустом сером доме, на своем КП сидит один капитан Губарев и, не очень надеявшийся на то, что я, еще недавно не известная ему девчонка, справлюсь с его заданием, не побоюсь, ждет меня с бойцами батальона, чтобы снова начинать наступление на Герлиц. Ему, наверное, там не очень хорошо одному. Мне было жаль капитана. Я должна была ему помочь, и мне совсем не было страшно. За один прожитый день я вдруг почувствовала себя опытным бойцом. Услышав звук выстрела из миномета в лесу, я падала на мокрую землю, пережидая, когда разорвется мина и синие зазубренные осколки шлепнутся возле меня в грязь. Мне показалось, что я открывала закон войны, как можно остаться живым под обстрелом. И я пожалела тех, кто, наверное, не знал этого закона и погиб. Только мне, девчонке, шагнувшей в поле, где над черной землей красными костерками вспыхивали разрывы мин и синими стрелами летали трассирующие пули, было как-то обидно на мужчин, оставшихся за моей спиной в кирпичном доме, которые почему-то так неласково обошлись со мной. Я с удивлением думала: «Они что же, до конца войны собираются просидеть в этом доме?». До конца войны оставались считанные дни, и никто не хотел умирать. И никто не знал того, что батальон капитана Губарева 23 февраля сорок пятого года принял первый бой с мощной герлицкой группировкой немцев, которая будет ожесточенно сражаться до самого конца войны. Кто останется живым, прочтет об этом потом в книге по истории Великой Отечественной войны. Другие же – кто погибнет – не узнают об этом никогда. Кстати, мы потом встретились с этим лейтенантом уже в другой обстановке, в госпитале – в тапочках и халатах. Хотя я и была вся забинтована после ранения головы, лица и руки, он узнал меня и первым подошел в вестибюле. Напомнил о той нашей первой встрече. Как же я обрадовалась ему! Все простила, засыпала вопросами. Мне хотелось знать все: жив ли комбат Губарев, взяли ли, наконец, Герлиц. Но на мои вопросы лейтенант отвечал как-то вяло и неохотно. Или мало что знал или не хотел говорить. Сам он был ранен легко в ногу и особых страданий от этого не испытывал. Рассказал, что пуля попала в лодыжку, когда он со своим взводом преодолевал железнодорожную насыпь. Мне больше не о чем было с ним разговаривать. Я потеряла к нему всякий интерес. Больше к нему не подходила, хотя и замечала его пристальный взгляд издалека. Глава пятая
Я ползла по-пластунски, удивляясь, когда успела этому научиться, в широком пространстве между домами к тем двум домикам у леса, на которые мне показал комбат. Меня прикрывал мелкий серый дождик и маскировало зимнее обмундирование: телогрейка и брюки, по цвету своему сливающиеся с землей. Я похвалила себя за то, что отдала свою английскую шинель цвета хаки одной медсестре в госпитале, которая у меня ее выпросила. Мне она отдала свою армейскую телогрейку, на которую я прилепила свои сержантские погоны. Я теперь очень рассчитывала на эти свои погоны с широкими красными лычками старшего сержанта. Это значит я – младший командир и по уставу имею некоторую власть. Это воинское звание мне присвоили на военных курсах в Уфе за успехи в боевой и политической подготовке и отличную оценку на экзаменах по специальности повара. Курсы назывались «Окружные военные курсы поваров», на которых я была самым молодым курсантом. В основном, туда призывали пожилых, одиноких и семейных женщин. Вообще-то мне говорили, что я тянула на «старшину» и должность повара-инструктора. Но очень милая военная девушка-лейтенант из экзаменационной комиссии утешала меня, говорила, что таких молодых поваров-инструкторов не бывает. «Вот станешь постарше, годика через два там, на месте, где будешь служить, тебе все присвоят, и старшиной будешь». Только напрасно она меня утешала. У меня были совсем другие намерения, а поварские курсы были для меня единственной дорогой на фронт, потому что из-за неполных восемнадцати лет ни на какие другие военные курсы поступить не удалось. Я очень надеялась, что на фронте я попрошу у командования какое-нибудь ответственное задание, например, сходить в разведку в тыл к немцам или подорвать склад боеприпасов гранатой, как Зоя Космодемьянская. Я уже видела себя с гранатой в руке, пробирающейся темной ночью к этому складу. Пускай я погибну при этом. Зато сколько будет спасено жизней. Или же попрошусь санитаркой на передовую. Должен же кто-то раненых перевязывать. Совсем немного пришлось мне поработать поваром в комендантском взводе 933 стрелкового полка. В августе сорок четвертого года перед наступлением в Румынии я обратилась к командованию с просьбой перевести меня на передовую в стрелковый батальон. Командиром батальона оказался мой земляк из Башкирии, уроженец города Бирска, двадцатитрехлетний капитан Каратаев. Он и помог мне переменить должность повара на должность санинструктора. В санитарном взводе батальона меня научили, как делать перевязки и оказывать первую помощь раненому. Выдали санитарную сумку с красным крестом, набитую бинтами, пакетами, резиновыми жгутами и другими медицинскими принадлежностями. Все это должно было пригодиться мне при наступлении, в бою, когда появятся раненые. Санинструктором стрелковой роты я участвовала в боях по окружению и ликвидации Яссо-Кишиневской группировки немцев, потом был Сандомирский плацдарм в Польше, и вот уже я в самом логове, откуда все началось, в Германии. Меня беспокоило, послушаются ли меня бойцы, пойдут ли за мной, когда я буду командовать от имени капитана Губарева. Кто я для них? Новенькая, еще ничем себя не проявившая санинструктор батальона. Одна надежда на погоны. И я решила повыше поднимать плечи, чтобы бойцы видели красные лычки старшего сержанта. Я удивлялась, каким легким, послушным сделалось мое тело. Оно змейкой стелется по земле, огибая препятствия. Немцы меня не замечают. Длинные пулеметные очереди трассирующих пуль, словно кнуты, секут серый воздух, перекрещиваясь над дорогой. Я подумала – капитан Губарев правильно сделал, что послал меня , а не пошел сюда сам. Уж слишком заметной мишенью был бы он. Вокруг ни одной живой души, мертвое пространство и выстрелы. Я перелезаю через высокий порог выбитой двери и поднимаюсь, оказавшись в просторном доме с выбитыми окнами, у косяков которых, прислонившись, стоят солдаты, стреляя из винтовок. Некоторые, присев на полу у стены, лакомятся компотом из стеклянных банок, заготовленных сбежавшими хозяевами дома. Бойцы встречают меня с молчаливым удивлением. Откуда, мол, взялась такая? Некоторые вообще видели меня впервые. Не забывая о своих погонах на плечах, я звонко командую: «По приказанию капитана Губарева все за мной!» И солдаты мне улыбнулись. Мои опасения оказались напрасными. Бойцы обрадовались, что капитан Губарев жив, а значит, что все еще можно поправить. Они охотно шли за мной. Они ведь тоже чувствовали свою вину. Отступили. Вместо того, чтобы наступать. Перебежав по одному простреливаемое из пулеметов пространство между домами, мы гурьбой появились в большом доме, на командном пункте батальона, где нас с нетерпением ждал капитан Губарев. Наверное, он не очень верил, что я справлюсь с заданием. Но другого выбора у него не было. Комбат стремительно пошел к нам навстречу и улыбнулся в первый раз за весь день. Я попыталась доложить комбату, что его приказание выполнила. Но он не дал мне этого сделать. Он сам подошел ко мне, привлек к себе, поцеловал в лоб и сказал: «Молодец!» Ах, как я обрадовалась этой неожиданной ласке, которую мало видела в жизни и от которой на фронте отвыкла совсем. Вряд ли кто-нибудь еще на фронте получал такую награду за выполнение боевого задания. Бойцы сгрудились вокруг капитана. Я отошла в сторонку, чтобы не слушать, как они будут материться, выясняя отношения. Но они себе этого не позволили. Правда, капитан стал ругать бойцов за то, что отступали, не послушавшись его команды. В конце произнес шутливо: «Наверное, бежали и молились: ноги, ноги, несите мою ж….» Все весело рассмеялись. Люди были рады, что остались живы и с ними их командир. |
|
|
|
Внимание! Все присутствующие в художественных произведениях персонажи являются вымышленными, и сходство персонажа с любым лицом, существующим в действительности, является совершенно случайным. В общем, как выразился по точно такому же поводу Жорж Сименон, «если кто-то похож на кого-нибудь, то это кто-то совсем другой» . Редакция. |
|
|
