Литературный Башкортостан

Глава шестая

Надо было начинать выполнять приказ командира полка и восстанавливать положение. Наверное, капитан знал, как это делать. Он стал расставлять оборону. Молодого пулеметчика с ручным пулеметом послал в поле за домом, на невысокий холм метрах в ста пятидесяти от самого дома. Знать бы ему, что там уже сидит немецкий пулеметчик. Не успел молодой боец пробежать и сто метров, как был подбит пулеметной очередью. Он упал. Через мгновенье зашевелился. Увидев это, капитан закричал: «Санитары!»

Два пожилых бойца с санитарными сумками через плечо стояли у стены в глубине комнаты первого этажа и не двигались с места. Воцарилась тягостная минута. Я возмутилась: вот трусы! Почему старые люди так боятся смерти? Но взглянув на немолодые лица санитаров с каким-то детскими, жалобно глядящими на меня глазами, вдруг догадалась – да у них же, наверное, семья, дети, им нельзя умирать. Привычным жестом, закинув за спину санитарную сумку, я легко соскочила с высокого крылечка дома и побежала, скользя ногами по мокрой земле. Вслед мне несся крик: «Назад! Вернись! Я приказываю!» Это комбат Губарев приказывал вернуться. Я не подчинилась его приказу. Мысленно отвечала ему: «Что уж тут приказывать, товарищ капитан, ведь должен же кто-то идти. У них семья, дети. Я – молодая, и у меня нет никого»...

Бежала я как-то немного боком, выставив вперед правое плечо. Уж очень не хотелось, чтобы пули сразу попали в сердце, как Симе. Ох, как же в эти минуты чувствовалось все, запоминалось. Наверное, так и бывает в последние минуты жизни. Упругий ветер толкал в грудь, и с каждым порывом я ждала пули. С ненавистью смотрела я в сторону немецкого пулеметчика, чья черная маска, как мне казалось, торчала у подножья холма. В голове внезапно возникла картина из любимого в детстве фильма «Чапаев». Вот он плывет по реке Урал. С высокого берега строчит пулемет. Пули поднимают столбики воды у его головы, а Чапаев дерзко твердит: «Врешь! Не возьмешь!»

Я не сомневалась, что немец будет стрелять в меня. Даже была в этом уверена. Ведь война шла в его доме. Говорят, на людях и смерть красна. Только ведь об этом в те минуты не думаешь. На глазах немецкого пулеметчика и солдат батальона я торопилась оказать раненому бойцу помощь, как будто хотела успеть сделать это до того, как он убьет нас обоих.

Раненный в живот пулеметчик, я догадалась об этом по пятну крови на его гимнастерке, ползал по земле, пытаясь подняться. Полы его шинели волочились по грязи. Неподалеку валялся его ручной пулемет и слетевшая с головы шапка-ушанка. Стриженая белая голова бойца светилась солнышком на фоне черного поля. Я наклонилась к нему. Боец поднял на меня синие, испуганные глаза, попросил: «Сестренка, помоги!». «Сейчас, сейчас», – отвечаю я, подсовывая руки под его расстегнутую шинель, помогая поднятья.

Боец встал, обнял меня рукой за плечи, и мы медленно двинулись к дому. И чем ближе мы подходили к нему, тем сильнее была моя ярость. «Ну, что же ты не стреляешь, гад?» – мысленно обращалась я к немцу, – ну, давай же, убивай! Или хочешь сделать это ближе к дому, на глазах у моих товарищей? Знаем мы ваши повадки»…

Я уже не чувствовала своего тела. Его как бы уже и не было. Только глаза жадно ловили окружающие предметы. Как в тумане, где-то далеко виднелись молчаливые лица бойцов в выбитых окнах дома, до которого, кажется, я никогда не дойду. Но вот уж и крылечко. Ах, как хочется птичкой взлететь на него и спрятаться от пуль за кирпичной стеной дома. Но на мне висел раненый. Он не мог идти быстрее. В полной тишине мы подошли к дому. В проеме двери нас уже ждали санитары. Они с готовностью подхватили раненого на протянутые руки. А немецкий пулеметчик так и не стрелял.

Под пристальным взглядом комбата, мелкими шажками, словно боясь потерять равновесие, я поднимаюсь по узкой лестнице на второй этаж просторного особняка и опускаюсь в глубокое кресло, оставшееся здесь от бывших хозяев.

На выбитых окнах под сквозняком колышутся тяжелые темные портьеры. На полу валяется раскрытый семейный альбом. Возле него, припечатанные солдатским сапогом, разбросаны глянцевые фотокарточки. На них строго застыли в надменных позах никому не страшные теперь «покорители мира» в фашистской форме со свастиками на рукавах френчей. На столике у стены валяются какие-то мелкие туалетные принадлежности и градусник для измерения температуры. Ну точно такой же, как и у нас дома в Уфе. Странное дело – война. Вот кто-то тут недавно жил, болел, измерял температуру и, конечно, не мог представить себе, что в этой комнате, в его кресле будет сидеть неизвестная школьница из неведомого ему уральского города, которая придет сюда солдатом вместе с армией своей страны.

Мной вдруг овладела какая-то усталость. Или кресло оказалось слишком мягким и расслабило мое тело. Я подумала, что, наверное, у меня сейчас температура все сорок градусов. Только мне почему-то лень протянуть руку к этому градуснику. Да и зачем? Мое живое сердце шумно стучит в груди, и его стук отдается в отяжелевших руках и ногах. Кажется, я уже не смогу сдвинуться с места. Да я и не пытаюсь этого делать. В кирпичную стену за окном сухо щелкают пули, а через мгновение долетает густой звук пулеметной очереди. «Наверное, у него тогда пулемет заело», – с тупым безразличием думаю я. Представить себе, что немецкий солдат мог пожалеть юную русскую санитарку, в то время казалось невозможным. Я потом, спустя годы, думала об этом.

Я вспомнила о коменданте небольшого немецкого городка, занятого нашими войсками, к которому я обратилась, возвращаясь из госпиталя, чтобы узнать, где находится моя воинская часть. Комендант, невысокого роста, плотный капитан сказал: «А зачем тебе твоя часть? Оставайся у нас в комендатуре. Должность мы тебе найдем. Можно писарем, можно медсестрой. Вон посмотри, сколько трофеев». Он показал на груду больших чемоданов во дворе дома, которые не успели вывезти с собой германские военные. Предложение было как неожиданным, так и лестным. И в самом деле… Но тут я вспомнила о солдатах в батальоне, которые теперь где-то реденькой цепочкой бегут в атаку, занимают города, сидят в окопах и траншеях, едят кашу из котелка. Как же они там без меня? А если кого ранит? Нет, не могу я их предавать. Я отказала коменданту. А он еще долго не возвращал мне мою красноармейскую книжку, пока я не обиделась. А кто бы помогал сегодня капитану Губареву, если бы я не пришла к нему в батальон?

Глава седьмая

Оставаться в занятом нами особняке становилось опасным. Кажется, немцы просачиваются в деревню. Мы сменили позиции и перебежками пробрались на другую сторону деревни и заняли пустой дом справа от дороги. На чердаке дома капитан приказал установить пулемет. Бойцы с винтовками и автоматами пристроились возле выбитых окон. Траншею возле дома заняли автоматчики. Двое из бойцов оказались легко ранеными. Я сделала им перевязку и поместила в маленький подвал этого дома, который был завален картошкой и белыми овчинами. Осмотрев подвал с маленьким окошком-амбразурой, через которое пробивался дневной свет, комбат скомандовал: «Здесь будет мой КП!» И приказал связистам тянуть связь. И тут же в подвал спрыгнули два солдата с катушками провода и коробкой полевого телефона.

Скоро в подвал спустился невысокий офицер-артиллерист с очень усталым, угрюмым лицом. Оказывается, его батарея придается нашему батальону. Она стояла где-то за домами, а командир пришел на наш КП за уточнением совместных действий. Капитан Губарев велел ему подождать, а сам поднялся наверх расставлять оборону. Офицер-артиллерист устало прилег на белую овчину, брошенную на кучу картошки, и молча уставился в одну точку. И хотя я впервые видела этого офицера, и он меня тоже, начинать разговор, как обычно бывает в таких случаях, как-то не хотелось. Наверное, давала знать себя усталость, накопившаяся за тяжелый день.

Я тоже сидела в подвале не белой овчине и чувствовала себя не совсем хорошо. Влажное от дождя обмундирование неприятно прилипало к телу и было как-то зябко. Раненые солдаты прикорнули в уголке, дожидаясь темноты, чтобы отправиться в санроту. Связисты, налаживая связь, крутили ручку полевого телефона. Скоро здесь будет командный пункт батальона. Капитан будет держать связь с полком и другими подразделениями, которые вместе будут восстанавливать положение на нашем участке фронта после неудавшегося наступления на город Герлиц. Сюда на командный пункт соберутся оставшиеся в живых офицеры.

Сзади, за моей спиной, из окошка вдруг потянуло холодом, будто ветром дохнуло. Я удивилась – откуда в подвале ветер? Я не знала, что это было дыхание смерти. Чуть отодвинулась в сторону от окна, незаметно, чтобы артиллерист не подумал, что я чего-то боюсь. Какое-то беспричинное, томящее душу беспокойство овладело мной. Стало как-то одиноко. Маленький, сырой подвал вдруг показался замурованным склепом, где нечем дышать и откуда уже не выбраться. Чтобы избавиться от навалившейся тоски, начинаю привычно, как ленту, раскручивать обратную дорогу до Уфы. Моя мысль летит в невообразимом пространстве, через города и села, над дорогами, реками, высотами и плацдармами, за которые мы воевали. Она замирает в полете, кружится у тех мест, к которым прикипела моя душа.

Молдавия – земля обетованная с теплыми ароматами щедрой земли, синим, словно нарисованным небом, на которое не насмотришься, с хрустальным воздухом, с братским кладбищем в зеленых кущах у села Скуляны. Там навсегда остался, превратившись в небольшой холм земли с листиком фанеры в изголовье, командир минометной роты лейтенант Владимир Рачков, двадцати лет, из Москвы, со станции Измайлово.

Ах, как спокойно держались мы, случайно оказавшись рядом, при налете «мессеров» на походную колонну нашего полка. Как не спеша, руки в карманы брюк, шли по ровному полю к лесу, когда визжали, трескаясь о землю, бомбы, а немецкий летчик на бреющем полете расстреливал бегущих бойцов. И там в лесу, в светлой березовой рощице с прыгающими по зеленой траве солнечными зайчиками молодой парень в погонах серьезно и просто сказал: «Приходите сегодня вечером на чашку чая»… Ах, как мило прозвучало это мирное приглашение «на чай» на фоне бомбежки, как будто не над нами только что осами кружили немецкие самолеты, стреляя из пулеметов.

Меня до сих пор еще никто, никогда не приглашал. Я считала себя некрасивой девчонкой и лютой ненавистью отвечала каждому, кто пытался поухаживать за мной. А ребята вокруг были как на подбор молодые, храбрые и лучшим из них был командир минометной роты Рачков, «Печорин» по мнению медсанбатовских девчат.

Вечером в молдавской хате, на командном пункте минометной роты мы с Володей пили чай «по-интеллигентному». Правда, из солдатских, обжигающих руки, кружек и лишь с сухарями, но разговор вели о поэзии. Володя больше любил Пушкина, я Лермонтова. Его стихотворение «Выхожу один я на дорогу», выученное мной еще в школе, приводило мою впечатлительную душу в трепет. Иногда в комнату заходили солдаты, подчиненные Володи, с какими-то вопросами, и Володя, красивый, с черным блестящим чубом, в зеленой гимнастерке с погонами, золотом отливающими в свете лампы, ровным голосом отдавал какие-то распоряжения. Я восхищалась Володей, удивлялась, как его, такого молодого командира слушаются пожилые бойцы. В открытое окно дома из цветущего сада лился майский душистый воздух, усыпанная цветами ветка яблони, словно рука волшебной феи, тянулась со двора. Нам казалось, впереди нас ждала долгая, бесконечная жизнь – поле подвигов и любви. Мы расстались, ничего особенного не сказав друг другу, уверенные, что скоро опять встретимся где-нибудь на дороге войны. Лишь обменялись фотокарточками.

Только война распорядилась иначе. Лейтенанта Рачкова вместе с его минометной ротой отправили в одну из ночей на занятый нашими войсками плацдарм на другой стороне руки Прут, на румынской стороне. Там он погиб при бомбежке, заваленный огромным валом земли от разорвавшейся бомбы. Когда Володю откопали, он был еще жив, только спасти его было уже нельзя. Земля раздавила его. Из ушей и носа текла кровь. Он умер в санроте, не приходя в сознание. Я узнала об этом от штабного писаря старшины Аронова, который писал похоронки на убитых. Из Володиных документов он вернул мне мою фотокарточку, сказал: «Ты напиши письмо его матери. Парень-то какой был, жалко!» Я удивилась: «Зачем письмо, вы же отошлете похоронку?» На что старшина Аронов ответил: «Ну, ты как-нибудь по-женски пожалей. Парень-то был какой, жалко!» – и протянул мне лист бумаги с Володиным домашним адресом в Москве.

В моей молодой жизни ничего ещё плохого не было. Я не знала, как это жалеют по-женски. Листик бумаги с московским адресом еще долго тяжелым грузом лежал в кармане моей гимнастерки. Я так и не написала письмо. Я не смогла найти слов, которыми можно было бы утешить мать убитого на войне сына.

Глава восьмая

Наверху капитан громко отдает команды бойцам. А я вдруг замечаю, что мне приятно слышать этот голос. Он звучит для меня музыкой, непонятно как появившейся в этом доме, в стены которого щелкают пули. И кажется мне, что все пережитое за сегодняшний день и тот нежный поцелуй в награду за выполнение боевого задания как-то сблизили нас с капитаном и теперь уж я пойду с ним до конца, что бы ни случилось. Я готова снова помогать ему или погибнуть вместе. И думать об этом почему-то совсем не страшно. Ведь должен же кто-то взять этот проклятый город. Кто же, если не мы?

Вот сейчас капитан спустится сюда в этот подвал, где он определил свой командный пункт, свяжется по полевому телефону со штабом полка, будет докладывать обстановку, а оттуда получать приказы. Мне хочется увидеть капитана. Несмотря ни на что, мне кажется, что наш капитан – самый прекрасный человек на свете.

Мои ручные трофейные швейцарские часы со светящимся циферблатом показывают пять часов вечера. Именно в это время, по приказу, наш батальон должен был овладеть городом Герлиц. Наверное, ночь просидим здесь, думаю я. Куда же ночью наступать? И немцы, кажется, приутихли.

В подвале появляется мой знакомый смуглый лейтенант в легкой шинельке цвет хаки. Он возбужденно рассказывает, как, убив двух немцев, вырвался из засады. Рассказывая, лейтенант нервно жестикулирует. Его можно понять. Это радость спасения кричала в нем. Я спрашиваю у лейтенанта, не видел ли он там, в лесу замполита и начальника штаба. Лейтенант отвечает: «Нет, не видел». Внимательно окинув меня взглядом, лейтенант говорит, качая головой: «И тебе сегодня досталось, поползала» Мне становится неловко за мой неказистый внешний вид – испачканную телогрейку и брюки. А лейтенант продолжает: «И лицо вон испачкано». Тут его окликнули сверху, и он, легко подтянувшись на руках, исчез из подвала.

Стащив со спины санитарную сумку, достаю зеркальце и бинт, вытираю грязь со щеки. Снимаю с головы зимнюю шапку, смотрю на свои свалявшиеся, давно не чесаные вихри. Плохо дело, думаю. Девушка всегда должна быть опрятной, тем более в присутствии мужчин, внушали мне старшие. Решила заодно уж и причесаться. Откинувшись в сторону, лезу в правый карман брюк за расческой… Огненная хвостатая комета бесшумно выскользнула из-за моей спины, ослепительно вспыхнула у ног и яркими брызгами осколков разлетелась во все стороны.

Очнулась я от звона в ушах. Кто-то рядом хрипел: «Сестра, сестра!» Кажется, это артиллерист. Пытаюсь подняться, чтобы оказать ему помощь. Но левая рука, на которую я опираюсь, подгибается, и я падаю. Темно. Что же случилось? Правой рукой дотягиваюсь до головы и нащупываю что-то горячее, мокрое, скользкое. В страхе думаю, что это мозги. И что-то куда-то меня тащит, тащит, словно я лечу внутри черной трубы. Так умирают? «Товарищ капитан, их убило!» – слышится чей-то голос надо мной. Как убило? Страшная мысль о том, что сейчас наши уйдут из этого дома, ворвутся немцы и приколют меня штыком, заставляет двигаться. Ползу, опираясь на локти и колени, и натыкаюсь на какое-то мягкое препятствие. Чувствую рукой тонкое сукно и дутые пуговицы на шинели. Артиллерист. Это он звал меня на помощь. Переваливаюсь через его тело. Натыкаюсь на груду кирпича обвалившейся стены. Протираю залитые кровью глаза. Кое-как хватаюсь правой рукой за остатки стены и поднимаюсь. Первое, что вижу в раздвинувшейся темноте – огромные изумленные глаза комбата. Мелькает мысль – неужели я такая страшная? Но жажда и радость спасения вытесняет эту мысль.

«Товарищ капитан, – шепчу я непослушными, мокрыми от крови губами, – спасите меня». Капитан подхватывает меня на руки. Нас окружают бойцы, усаживают меня на стул. У меня такое ощущение, будто я горю. Горячая кровь льется по лицу, на шею, грудь. Кажется, здорово пострадала голова – чувствую, как она дымится.

«Бинты!», – глухо командует капитан. Бойцы разрывают свои индивидуальные пакеты и подают их капитану. Моя санитарная сумка осталась в подвале. Капитан перевязывает мою голову, лицо. Кто-то из бойцов приподнимает мою удивительно тяжелую левую руку с висящими на кожице пальцами, синюю от пороха. Но странное дело, мне совсем не больно, хотя я отчетливо вижу, как с кисти руки на пол ручейками капает кровь. И голова тоже не болит. Только горячо и тяжело как-то.

Это потом в госпитале я изведаю все муки живой плоти, когда иссеченная осколками, распухшая голова будет казаться огромным котлом, по которому бьют тяжелыми палками. Медсестры сжалятся надо мной и несколько ночей подряд будут делать мне уколы морфия.

«Здорово ей дало!», – произносит кто-то из бойцов. «Фаустник – паразит», – отвечает ему другой. Мне хочется сказать им, что не надо так говорить раненому человеку. Я никогда так не делала. Но не могу произнести ни слова. Язык не слушается меня. И я поняла, что немцы уже в деревне, совсем близко, если фаустпатронщик мог выстрелить через окошко подвала, наверное, прицеливался из-за угла с другой стороны улицы.

Близко наклонившись ко мне, капитан прикладывает бинты к моей изуродованной руке, складывая перебитые пальцы в ладошку. Пятна крови, словно красные маки, вспыхивают на бинтах. Я очень близко вижу красивое, взволнованное лицо капитана и стоящих вокруг меня бойцов. Мне так приятно их внимание. Но почему они так растерянно, так жалобно смотрят на меня? Может быть, им еще не приходилось видеть раненую девушку?

Закончив перевязку, капитан мягким, каким-то севшим голосом говорит: «Ну, вот и все. Теперь тебе надо в санроту. Я тебе дам бойца. Он поможет. Добежишь?»

«Добегу», – равнодушно отвечаю я.

Но разве это было важно? Для меня важным было другое. Я никуда не хочу уходить, ни в какую санроту.

Глава девятая

Уйти и навсегда расстаться с этими людьми? Как же так? Опаленные горем войны, мужественные и терпеливые, каждый день готовые идти на смертный бой, они не очень-то были нежны и внимательны ко мне, мои фронтовые рыцари. Но кто-то из них холодной ночью на привале укрывал мои плечи своей шинелью, чья-то корявая, пахнущая махоркой и железом оружия рука совала мне кусок солдатского хлеба, чьи-то добрые глаза молчаливо жалеючи согревали мое сердце. Иногда они простодушно подсмеивались над моей житейской неосведомленностью и наивностью. Но я чувствовала, что сквозь эти насмешки сквозила обыкновенная зависть к чужой молодости, полной еще не раскрывшихся тайн.

Однажды на Сандомирском плацдарме был ранен в атаке командир взвода лейтенант Лицкевич, родом из далекой для нас уральцев страны Белоруссии. Его взвод уже вышвырнул немцев из первой траншеи и преследовал дальше, когда ударил из врытой в землю огневой точки немецкий пулемет. Лейтенанту перебило ноги. В хромовых блестящих сапогах, они безжизненно висели, как вытянутые лапки мертвой птицы, когда старшина роты, оказавшийся с ним рядом в атаке, выносил лейтенанта на своей спине. Я наложила на раненные ноги лейтенанта жгуты, сделала перевязку.

Лейтенант Лицкевич как-то во время переформировки в польском лесу рассказывал нам о своей Белоруссии. Из его восторженных рассказов выходило, что лучшей земли, чем Белоруссия, на свете нет. И сам он был какой-то светлый и радостный человек, общение с которым всегда бывает приятно. Причем, на его щеках всегда играл румянец двадцатилетнего парня.

Он лежал на дне глубокой санитарной повозки, бледный, весь обмякший, но еще возбужденный атакой и звал меня охрипшим, срывающимся голосом: «Сестренка, наклонись, дай я тебя поцелую!»

Я исполнила его просьбу. Оторвавшись от его сухих жарких губ, помчалась к своей наступающей роте, подставляя пылающее лицо ветру, чтобы он высушил слезы на моих глазах.

Быть бойцом на огненной черте жизни и смерти, защищать, облегчать страдания людям на войне было целью и смыслом моей жизни. Иной судьбы я себе не желала. Твердая уверенность в том, что я, маленькая школьница из Уфы Зина Шипанова по прозвищу «Шимпанзе», которым наградили меня мальчишки в школе за умение лазить по деревьям, нужна этим людям, этим сильным мужчинам, совершающим великий подвиг на войне, придавала мне, необходимые в тех условиях физические силы, которым, порой, я и сама удивлялась.

Я гордилась тем, что была полноправным членом самого крепкого и чистого братства на земле – окопного братства и что я солдат Советской Армии-освободительницы. С какой гордой головой шла я по улицам немецких городов под изумленными взглядами жителей, вчерашних врагов.

В своих мечтах я давно сотворила свое будущее. В нем было только два исхода: или меня убьют, или я останусь жива. В последнем случае я предполагала остаться в армии навсегда – девушкой в шинели. Никакая другая жизнь не представляла для меня никакого интереса. Она казалась мне уделом слабых. Армейский коллектив с его ясностью, точностью и простотой был для меня воплощением справедливости. И вдруг мои планы разрушились. Меня – ранило. О таком исходе я как-то не думала, не была к нему готова. Может потому, что много перевязывала других.

Потрясенная случившимся, стояла я, лихорадочно ища какой-нибудь другой выход, кроме того, что уже определился. А вокруг шла обычная боевая работа. Шел бой. Стреляли, заряжали винтовки, кричали какие-то команды. Мне почему-то очень четко запомнился звон падающих на пол винтовочных гильз к ногам стреляющего у окна солдата. Каждый делал свое дело в бою. И все это уже без меня.

Нет! Не могла я так просто уйти, расстаться с ними. Я должна была сказать им что-то такое, чтобы они навсегда запомнили меня, не забывали, чтобы знали, как я люблю их.

Но бойцы, подчиняясь дисциплине боя, стояли на своих местах. Им было уже не до меня. Я уже выбыла из их строя и, подчиняясь требованиям той же дисциплины, была обязана немедленно покинуть батальон. Только один капитан находился все еще возле меня. Наверное, ему было жалко меня. Я испугалась, что и он сейчас уйдет, а мне надо было что-то сказать ему. Только как решится? Ведь такое говорят наедине, без свидетелей. А тут кругом люди и все ждут капитана.

Летели мгновения, бухали винтовочные выстрелы. Силы оставляли меня. Дрожали ноги. Из разорванной осколками щеки в рот все время сочилась кровь и я ощущала ее соленый вкус. Голова стала разрастаться до необыкновенных размеров и гудела, как кипящий котел. Мысли с трудом пробивались в ней.

Собрав все свои силы, в безудержном отчаянии, повернулась я лицом к капитану, схватилась правой рукой за рукав его шинели, на цыпочках дотянулась до его лица и, захлебываясь кровью и перехватившим горло рыданиями, еле выговорила отяжелевшим немеющим языком: «Товарищ капитан, я люблю Вас!» Он замер от неожиданности. В широко раскрытых серых глазах затрепетала обнаженная болью душа. Казалось, он вдруг вспомнил что-то или пытался понять. Но это длилось короткий миг. Сдвинув густые брови, капитан махнул рукой и сказал, как говорят взрослые занятые люди надоевшему ребенку: «Ну хорошо, хорошо!» Потом крикнул бойца: «Шегильчин! Бегите в санроту, мы вас прикроем!» Бедовый сильный боец, с которым мы совсем недавно, взявшись за руки, бежали по нейтральной полосе, опережая пулеметные пули, крепко сжал мою вымазанную кровью ладошку и вывел из дома. Кругом стреляли. Огоньки трассирующих пуль светлячками мелькали в темнеющем воздухе. Средневековыми крепостями казались красные кирпичные дома. Мы шли торопливо, как ходят дети, взявшись за руки, знакомым мне путем к КП полка, за которым стояла и наша санрота.

Из окопов и траншей, вырытых в пространствах между домами, нам махали руками и что-то кричали бойцы. Может, они прощались со мной. Но я не могла уже их расслышать. Окружающее стало отдаляться, и лишь какая-то неведомая сила все еще удерживала меня на ногах. С чердака дома, прикрывая нас короткими очередями, стрелял пулемет. Этот удаляющийся, глуховатый голос пулемета звучал для меня последним приветом от моего родного батальона.

Эпилог

Товарищ капитан! Я не знаю, остались ли Вы живы в том тяжелом бою под Герлицем. Но если вы можете услышать меня – не важно на том или на этом свете – знайте, что любовь к Вам, к солдатам батальона, к армии я пронесла через всю жизнь и не было в ней ничего дороже! А жизнь была такой нелегкой и непростой.

Вернувшись с войны, я не находила себе места в гражданском обществе, где не надо было ходить в атаку, в танковый десант, вытаскивать с поля боя раненых. Я умела только это, и у меня не было никакого жизненного опыта. Я растерялась в непонятной мне жизни. Не знала, что же мне делать. Я была сиротой, а у родственников оставшихся живыми после войны было много своих забот. Вспомнив совет запмолита 936 стрелкового полка, поехала учиться в Казань в музыкальное училище. В детстве любила петь, особенно сиротские песни, которыми доводила бабушку Наталью до слез, а в армии была запевалой. Поступила, прошла через конкурс. Но богатые родственники, которые на четырех членов семьи занимали двухэтажный особняк, в жилье отказали. Может быть, надо было обратиться к директору училища насчет общежития. Все-таки редкий голос, меццо-сопрано. Да как-то не решилась. Была попытка поступить в уфимское художественное училище. Тянуло к творчеству. Но там мне сказали: «Мест нет». Тут я робко сказала, что я инвалид войны. «У нас и для героев нет», – последовал равнодушный ответ. Начиная этого момента многие годы я никогда и никому не говорила, что я участница войны. А если кого-то интересовало мое ранение левой руки, я небрежно отвечала, что когда-то попала в автомобильную катастрофу. А когда уже бывало совсем невмоготу и воспоминания хватали за горло, я уходила подальше от людей, плакала и звала: «Товарищ капитан, ребята, да где ж вы? Если бы вы знали, как мне плохо».

Порой голодная, в каких-то чужих углах я вспоминала с любовью, как за несколько минут до того, как в доме, где батальон занимал оборону, разорвался фаустпатрон, появился ваш ординарец. Ему как-то удалось под пулями принести Вам обед. Мы же тогда все с самого утра ничего не ели. Ординарец, радостный от того, что увидел Вас живым и сумел доставить Вам обед, громко говорил: «Вы кушайте, кушайте, товарищ капитан. Старшина скоро для всех обед на полевой кухне привезет. Вот только стемнеет!» Вы присели в углу комнаты и открыли котелок. По комнате поплыл теплый приятный запах пищи. Бойцы демонстративно отвернулись. Неожиданно возникло како-то движение. Бойцы, молча и улыбаясь, что-то передавали друг другу. И это что-то приближалось ко мне. Я сидела у стены на каком-то ящике. И вот уже стоящий неподалеку боец, сняв руку с приклада автомата, подает мне кусочек черного хлеба с котлетой наверху. Это Вы, товарищ капитан, поделились со мной своим обедом.

Как удивило, как тронуло меня Ваше великодушие. Смущаясь, стыдясь присутствующих и тоже голодных бойцов, я быстро съела бутерброд, не почувствовав его вкуса. А через несколько мгновений мы расстались с вами навсегда.

Надо сказать, что все короткое время моего пребывания в батальоне я по фамилии знала только Вас. И однажды через много лет после войны, уже будучи замужем, решила написать в военный архив в Подольск. Хотелось узнать о Вашей судьбе, удалось ли Вам остаться живым за два месяца до окончания войны, помните ли Вы девушку санинструктора, объяснившуюся Вам в любви во время боя под Герлицем. Вы знаете, что они мне ответили? «Частным лицам сведений не даем». А я все еще не возвращаюсь с войны и по-прежнему люблю Вас.

Внимание! Все присутствующие в художественных произведениях персонажи являются вымышленными, и сходство персонажа с любым лицом, существующим в действительности, является совершенно случайным.

В общем, как выразился по точно такому же поводу Жорж Сименон, «если кто-то похож на кого-нибудь, то это кто-то совсем другой» .

Редакция.