|
|
|
|
|
|
Литературный Башкортостан |
|
Внимание! Все присутствующие в художественных произведениях персонажи являются вымышленными, и сходство персонажа с любым лицом, существующим в действительности, является совершенно случайным. В общем, как выразился по точно такому же поводу Жорж Сименон, «если кто-то похож на кого-нибудь, то это кто-то совсем другой» . Редакция. |
|
Романтическое фэнтези Евгения Вязьмина (Бирск) Поцелуй лилии Это волки. Так говорили в деревне. Волки. И в это было легко поверить, а еще легче произнести. Потому что о правде следовало молчать, прятать ее в досужей болтовне, чтобы она исчезла, словно серебряная монета, брошенная в болотную топь. Бертону и Лорен, моим отцу и мачехе, тогда припомнили все. И то, что их брак состоялся слишком поспешно, со дня смерти моей матери не прошло и года, и то, что они не были парой друг для друга, горожанка и сын фермера с окраины Старого леса. Что свадьбу играли не весной или осенью, как делают добрые люди, а в самые лютые морозы в месяц Ночного Солнца, когда звезды кажутся иглами вбитых в наш маленький мир гвоздей и ранят сердце даже сквозь толщину деревянных ставней. Я не завидовала их любви. Но знала: она, словно лилия, что случайно зацвела в холодной воде. Больше такое не повторится. Мне говорили, что я похожа на мачеху, а я всегда досадовала на эти слова, хотя следовало радоваться. Лорен была красива: изящная, белокожая, с пшеничными косами, которые она оплетала синими и желтыми шелковыми лентами. Когда Лорен выходила на узкие деревенские улицы, соседи неловко кланялись ей. Может быть, фасон городского платья внушал им почтение, а может – чьи-то мечты о счастье, что волочились за ней, словно шлейф с бубенцами. И все чаще она покидала дом, чтобы побыть одной на берегу маленького лесного озера, прозванного Цветущим за обилие водяных лилий и кувшинок. Туда ходить было запрещено, боялись, что кто-нибудь может утонуть в черной, топкой, совсем не озерной воде. И еще просто… боялись. Лорен любила моего отца, но ненавидела Перепутье, которое было мне домом. Ее пугали звуки бредущего стада, где трубное мычание коров смешивалось с истеричным блеяньем овец и резкими окриками бича. Сводили с ума долгие жаркие дни, когда пыль висит за окном, словно мутный туман. А в зимние месяцы она не выходила из спальни, снова и снова зачитывая маленький лиловый томик, с которым не расставалась: Пусть белых лилий грусть Напомнит обо мне, Где б ни был я, вернусь Иль явью иль во сне… Еще Лорен нравилось вышивать у окна, которое выходило на заброшенную дорогу. Цветы и травы ложились сложным узором на ткань, но мысли ее были далеко от бега цветной нити. Там, куда я не могла, а может, не смела заглянуть. Я-то родилась в Перепутье, маленькой деревне на окраине Старого леса, у которого когда-то было другое имя. Перепутье построили на пересечении трех дорог. Первая, что связывала деревню и Леммен, сохранилась, но стала гораздо длиннее. Город ушел на восток, а наша деревня, не угнавшись за ним, словно пеший за конным, осталась далеко позади. Вторая дорога, широкий торговый тракт, приходила в упадок, и редко можно было увидеть на ней прочные повозки купцов и рыночных обозов. О третьей дороге вам не расскажет никто. Несколько лиг булыжника, поросшего травой, шли ниоткуда и обрывались на берегу Цветущего. Я не задумывалась о загадках Старого леса, мне хватало мест для прогулок и игр. Простая работа в саду или дома приносила радость и была приятна, как парное молоко и теплый хлеб. Я часто задерживалась в хлеву, заглядывая в торфяные глаза коров, окруженные острой осокой длинных ресниц. В них был покой, и я верила, что так будет всегда. Что могло изменить это, пока лето казалось бесконечным. А потом Лорен исчезла. Мне только исполнилось семнадцать, и я должна была крепиться днем, чтобы выплакивать свое горе по ночам, вдали от чужих глаз. Это волки. Так говорили в деревне. Волки, оголодавшие за долгую зиму. Отец так ни разу и не произнес этих слов. Он вообще перестал разговаривать с нами после того, как принес одну-единственную синюю ленту из леса – мокрую от росы. Он лишь тяжело поднимал глаза на говоривших о Лорен, и они разлетались, как комары от удара ладони. Но я знала, что, если бы это были волки, мою мачеху искали бы всей деревней, а потом так же дружно точили бы колья, готовили стрелы для длинных луков. Чтобы уже в конце недели десяток серых шкур сох у частокола. Никто не проговорился, не намекнул даже словом, что по Перепутью вновь промчался Летний Гон, ночная охота эльфов. Говорить об этом не было нужды, как нет смысла объявлять наступление дня и ночи. Мы ведь жили слишком далеко от города и не знали, что Летний Гон – ересь и выдумка. Хотя это бы нам не помогло. Несколько раз за лето случались такие дни, когда жители Перепутья уходили с полей, бросали все дела, закрывали двери и ставни, несмотря на вечернюю духоту. Над черным кружевом леса поднималась луна, улицы заполнялись тишиной и призрачным светом. Я лежала в кровати, боясь шевельнуться. Стены дома, казалось, становились вдруг не толще волоса, и от моего дыхания могли улететь, как зыбкий сон. Мне не надо было даже подходить к окну, чтобы увидеть, как изменился мир. Как потемнела нежная зелень трав, засеребрились листья яблонь, словно перед грозой, а лопухи раскинулись у дороги огромными голубыми цветами. Между стен протянулись стеклянные нити. Задень их, и что случится с тобой? И как ни затыкала я уши, не могла заглушить нарастающий звон у порога. Звенели, звенели сотни колокольчиков, как серебряные ложки, падающие вниз. Острые подковы высекали искры из подвернувшихся камней, и все ярче сверкали осколки смеха, такого холодного, что оконное стекло покрывалось инеем. А я изо всех сил прижимала к глазам ладони, чтобы случайно не упасть в чужой взгляд, где лишь лунный свет и пустота… Но однажды в такую ночь, не выдержав биения сердца, я пришла в родительскую спальню. Отец был в отъезде, и я искала защиты у Лорен. Широкая кровать была пуста, подушки гладкими валунами блестели в неверном свете. Лорен стояла у окна, чуть приоткрыв резной ставень, и бледные лучи ручейками текли по ее лицу, смешиваясь с капельками пота на висках. К розовым губам женщина прижимала указательный палец, будто хотела задавить слабую улыбку или попросить меня о молчании. Лорен не двигалась, просто смотрела на меня и улыбалась. На широком подоконнике белели болотные цветы, тонко пахли луной и тиной. Кто положил их туда? Я выскользнула из комнаты обратно в темноту, а через пару шагов побежала. Забравшись с головой под одеяло, я старалась не думать, кому можно улыбаться за окном во время Зеленой Луны. Мне казалось, я смирилась с исчезновением Лорен, а может быть, у меня не оставалось времени горевать: на плечи легли совсем другие заботы. Моя весна уходила, не сказав ни «здравствуй», ни «прощай». Я стала хозяйкой дома. Силь, моя младшая сестра, дочь отца и Лорен, слишком маленькая, чтобы понять до конца, что случилось, уже играла на улице, лишь иногда замирая в слезах, причину которых вряд ли могла назвать. Но отец думал лишь о ней, о Лорен, и тоска его разрушала стены дома, медленно, словно плесень, несущая сырость и холод. Двор без него лишился привычного шума: скрипа телег, перестука топоров, голосов, веселых, как пузырьки на сытной похлебке. Запахов древесины и яблок. Он стал угрюм, а я вместо того, чтобы стать утешением в печали, сторонилась его комнаты с потемневшими окнами. Мы даже не могли надеть траур и оплакать потерю. Уж лучше бы Лорен действительно убежала с заезжим купцом или заболела болотной лихорадкой, тогда к жалостливым или презрительным взглядам не примешивался бы страх и сожаление, будто любимое дитя не оправдало возложенных на него надежд. Лето клонилось к вечеру. Месяц Меда давно сменился месяцем Яблок, когда Перепутье посетил необычный странник. Гости в наших краях бывали не часто, а после осады Эрдена и подавно. У человека, остановившегося в единственном трактире деревни с незамысловатым названием «Тыковка», из заплечного мешка виднелся гриф лютни. И уже через полчаса все жители Перепутья, от мала до велика, забились в трактир. Такое собрание людей случалось здесь лишь по праздникам, но появление трубадура праздником и было. Все знали, что бродячие певцы болтливы и вечно голодны, поэтому стол перед ним уставили простой, но вкусной деревенской снедью и приготовились слушать. Я не зашла вместе со всеми в темную духоту дома. Что интересного могло быть для молодой девушки в перечислении потерь последних войн, разрушенных городов, деревень, стертых с лица земли, в появлении новых налогов и законов, в именах людей, которых мне не доведется увидеть. Это юношей тревожили и восхищали деяния королей и маршалов, описание доспехов и штандартов. Я же осталась во дворе на скамеечке у каменной стены ограды. Осталась ждать, когда трубадур насытится и повеселеет, а значит, будет готов петь. Здесь, под ветвями старых вишен с переспелыми ягодами, что пахнут сладостью и домашним вином. Мне хотелось влюбиться. Совсем скоро отец выдаст меня за сына своего друга из Леммена, человека серьезного и состоятельного. Это был хороший выбор, и я знала, что семья наша будет крепкой и дружной. Лишь одно печалило – скорый отъезд. Не увидеть мне больше сквозь медно-зеленые и розовые облака, как над Старым Лесом кружится медленный свет на закате, и солнце скользит вниз, словно лепесток яблони меж ветвей. Не собирать в заброшенных садах, что окружали деревню, как изгородь, синий терн и красную малину. Не пускать цветочные венки по реке в ожидании счастья… Было ли это достаточной ценой за любовь? Я не знала. Я просто желала радости сегодня. Сейчас. От полукруглых окошек отхлынула ребятня, и вслед за этим двор заполнился людьми. Сразу стало шумно и тесно. Я долго искала глазами трубадура, пока не поняла, что смотрю прямо на него. Наши взгляды встретились, и он приподнял брови в веселом изумлении. Поклонился, словно госпоже или старой знакомой. А я отвернулась, чтобы не выдать досады и смущения, проступивших на лице. Трубадур был некрасив. Модная бархатная курточка смотрелась нелепо в сочетании с грязными, тяжелыми сапогами, обитыми по носкам полосками железа. На худом лице темнела щетина, будто простеганная белой нитью. Все, что было в нем привлекательного, заключалось в широких и белозубых улыбках, на которые он был щедр. Моя подружка, милая Фиона, шепнула, что зовут его Лем и он… чудесный. Я промолчала – может быть, мы смотрели на разных мужчин? Певец взял в руки лютню. Сначала он спел длинную балладу о Войне Двух Королей, а потом такую же длинную альбе о несчастной любви рыцаря к принцессе. И та, и другая история были довольно унылы, вызывали зевоту вместо слез. И странно было видеть мне Фиону с намокшими ресницами. Трубадур казался сытым и вполне довольным жизнью. Не с таким настроением поют о потерянной чести и любви, да и пальцы его, на мой взгляд, были коротковаты и слишком неуклюжи для столь тонкого искусства. Но вот трубадур вскочил на ноги, оглядел с улыбкой слегка осоловевшие лица слушателей и запел короткие куплеты: о дочке мельника и водяном, о бобовом дереве, о мышах и кошках. И в толпе оживились, раздался смех, хлопки, а кто-то даже стал подпевать. Веселые песенки разогнали тревоги, напомнили, что лето не для грусти. Я не заметила, когда впервые рассмеялась, а, увидев лицо Бертона, которое покинули угрюмое выражение и морщины у глаз, я простила певцу и его некрасивость и простоту. Деревенский люд скор на работу и быстр на праздник. Вот уже растащили лавки по углам широкого двора, и пары завертелись в танце по утоптанной земле. Вскоре из девиц в одиночестве остались только я да Фиона. Фиона потому, что не отводила глаз от трубадура, а ко мне не спешили подходить – недавняя беда все еще метила меня хуже клейма на лбу. Что случилось потом? Трубадур запел об эльфах, что танцуют в свете Зеленой луны и смущают сердца людей волшебной ложью о вечном лете и вечной любви. Я не видела, как застыло и побелело лицо моего отца. Я смотрела на то, как рука его, утратив опору, опрокинула кувшин с пивом, и в лучах уходящего солнца оно казалось зеленым, словно юная листва. Жители Перепутья, вспоминая о сотне неотложных дел, покидали трактир. Скомканно благодарили певца за музыку и истории, а он растерянно кивал. Это был последний день месяца Яблок. Утром мы встретили осень. Отец пригласил Лема пожить в нашем доме, и тот согласился. А я вновь убедилась, что мне не понять поступков других людей. Певец поселился в угловой комнатке с окнами в сад, и вся его забота была в том, чтобы мешаться под ногами дворовых женщин и девиц. Я работала в доме и старалась не встречаться с гостем. Меня смущал его голос, слишком глубокий и мелодичный для Перепутья, и взгляды, от которых я невольно краснела, хотя повода для этого не было. Так проходили дни, но вместо успокоения несли ожидание и опавшую листву. Как-то мы втроем собрались в большой комнате на первом этаже. Уже стемнело. Горели свечи и огонь в камине. Я вышивала. Узор был сложный, его принесла недавно зачастившая ко мне Фиона, и я старательно следила за канвой. Отец молча курил трубку, а Лем тихо наигрывал незатейливую мелодию на лютне. Вы могли бы играть в замке какого-нибудь лорда, – сказал Бертон. – Это не для меня, – Улыбнулся трубадур. – Пришлось бы изо дня в день петь одни и те же песни. А к каждой охоте или очередному балу сочинять подходящие стихи. Так недолго покрыться мхом от скуки. – Разве плохая судьба иметь дом, детей и встретить старость в тепле? – отец задал вопрос резко, и Лем долго не отвечал. – Если бы мы могли выбирать только из плохого или хорошего, все было бы так просто, – наконец проговорил он, а я укололась, потому что почувствовала его взгляд на своих пальцах. – Спойте для моей дочери, трубадур, – через силу улыбнулся Бертон. – Хотя ее выбор уже сделан. Я подняла глаза на отца. Не знаю, что я хотела сказать. Но Бертон меня перебил, вдруг неестественно оживленно повернувшись к Лему. – Моя дочь молода и еще услышит много мелодий. Не откажите в просьбе хозяину дома. – Выбирайте. – Ту песню, что вы не допели в первый день здесь. Хотелось бы узнать, чем закончилась эта история. Он запел, задумчиво перебирая струны, и звуки заполнили комнату, словно мерцание озерной воды в лунную ночь. Странную песню о молодой женщине, которую похитили эльфы, когда серебристыми тенями мчались на призрачных конях и трубили в рога, возвещая о начале охоты. Ее муж не смог примириться с горем и решил во что бы то ни стало вернуть любимую. Он узнал, о том, как это сделать, у ведьмы с окраины Старого леса. И не отступил, хотя слышал, как та смеялась ему вслед. В полнолуние этот человек подстерег пролетающих всадников и плеснул на них молоко: лишь оно могло разрушить чары. Его жена упала на землю, но взбесившихся коней уже было не удержать… – Так просто. Всего лишь молоко, – после паузы тихо сказал отец. – Я прочитал эту историю давно в какой-то старой книге, – Лем принял слова моего отца за вопрос, –так там было написано «Холодное Молоко» и оба слова почему-то с большой буквы. Бертон вздрогнул, я знала от чего. Холодным Молоком в Перепутье называли воду Дремы, что скапливалась в Цветущем озере. Утром я пришла к Цветущему. С тех пор, когда я была здесь в последний раз, озеро изменилось. Берега обмелели, покрылись зеленой тиной и осокой, из воды поднимались островки болотных кочек – вода уходила. Где-то в лесу Дрёма повернула свое течение, может быть, уже на следующий год Цветущее исчезнет, оставив после себя буйную зелень трав. Лилии и кувшинки давно отцвели, круглые листья жались к берегам, на их поверхности блестели беловатые лужицы. Я растерла в пальцах несколько капель, вода пахла полынью и была горька на вкус. Лорен часто бывала здесь, но никого не звала с собой, словно не желала делиться тайной. Вот и сейчас я уходила ни с чем. Домой я вернулась под вечер и сразу прошла в сад, чтобы избежать ненужных вопросов и задержать то странное настроение, что поселила во мне озерная вода. Трубадур сидел на камне, наклонив голову к лютне, словно слушал шум моря внутри желтой раковины. Я остановилась рядом, но увидел меня он не скоро. – Моя госпожа… – Не называй меня так, во мне нет ни капли благородной крови. – Разве кровь делает нас теми, кто мы есть? – А что, певец? – Не знаю, – улыбнулся Лем. – Может быть, то, как на нас смотрят другие. – Тогда я вижу перед собой одного из леммингов, что однажды покидают свои норки и, движимые непреодолимым зовом, бегут к морским берегам. И погибают ради одного мига: увидеть недостижимое, – я говорила неучтиво, но меня смущала его близость и намеки, которые я не понимала. Трубадур невесело рассмеялся: – Лемминг? Что ж… А что тревожит тебя, Нель, белая лилия Перепутья? – Почему она это сделала, Лем… почему? – я не хотела этих слов, но они выпали, словно бисер из истлевшей ткани. – Может быть, ей тоже хотелось увидеть море? – ответил он и тронул струны так легко, так нежно, что слезы потекли сквозь ресницы откликаясь на ласку. …Где б ни был я, вернусь С вечернею звездой, Руки твоей коснусь И уведу с собой. Где б ни был я, вернусь В ночи иль свете дня. Туда, где лилий грусть, Где любишь ты меня… Ветер шевелил листья, и они тихо звенели позолоченными краями. Осень поселилась в воздухе и траве, мир подернулся сероватой дымкой и первым холодком. Мне впервые стало страшно, лето покидало наши края. Лем осторожно отложил лютню и опустился на колено передо мной. Коснулся влажной дорожки на щеке. Прикосновение его пальцев было желанным, как музыка, что околдовала мое сердце. «Неле, уедем со мной. Неле… – шептали струны, – я покажу тебе море. Солнце, что не покидает небосвод. Край, в котором не бывает зимы. Уедем. Твой дом стоит на пересечение старых дорог. Чужая луна светит в окна после полуночи, зовет в темноту и сводит с ума…» Медовая пчела ударилась о рукав платья и упала на подол. Долго барахталась, потеряв направление, потом улетела. Трубадур ждал ответа, в его глазах густел солнечный жар. Смотреть в них было сладко. Издалека донеслось мычание коров и бряканье глиняных колокольчиков – стадо возвращалось домой. Золотое тепло таяло в вечернем сумраке. «Болотные лилии не растут в морской воде, певец», – вздохнула я, поднимаясь. Меня ждали привычные дела, бесконечные, как нынешняя осень. Я почти не спала в эту ночь. Просыпалась в бреду и снова падала куда-то вверх в черное небо с круглым стоком луны. Открывала глаза в лесу, где никогда не бывало солнца, только бледное сияние от папоротников и мхов. Деревья, словно серебряные копья, увитые желтыми и синими шелковыми лентами. И что-то шептало и шелестело в тишине. Я уходила от этих голосов на поляны с огромными белыми цветами из тончайшего льда. Задевала их звенящие лепестки, и они таяли, обрушивались горячей капелью. Просыпалась в поту и снова засыпала, чтобы отправиться в Старый лес, у которого когда-то было другое имя. Я шла туда, где берет начало синяя Дрёма, вода которой у истока бела, как молоко, и холодна, словно лунный свет. Я встала поздно, никто меня не будил, и жизнь в усадьбе шла своим чередом, казалось, не требуя моего участия. Я не торопилась. Задержалась на кухне, прошлась по саду, впереди меня ждала радость случайной встречи. И кто знает?… Вышла во двор в надежде услышать знакомую мелодию. Там было непривычно пусто, у ворот стояла одинокая фигура Бертона. Я неловко спросила: – Отец, а где Лем, трубадур? Его не слышно. – Ушел. На юг, за перелетными птицами и теплом, – рассеянно ответил он. На кухне обрушилась полка, загрохотали по доскам котелки и сковородки, оглушительно раскололись глиняные горшки. Медные кружки скакали по полу, ножи бились о камни очага, словно рыбы, выброшенные на берег. Хрустальное блюдо лопнуло на куски, его осколки вылетели во двор, вонзились в спину, застряв внутри острой, непереносимой болью. Отец повернулся ко мне, сказал: – Нель, мне нужно уехать по делам, дней на десять. Присмотри за сестрой. Бертона не было две недели. Он вернулся после праздника Урожая. Ничего не объяснил нам о том, где был и с чем вернулся. Но мне и не хотелось знать. Я плохо спала, привычные заботы не приносили радости, а приближающиеся холода пугали. И много бы я отдала, чтобы задержать уходящее лето. Однажды отец позвал меня. На улице уже темнело, бледный туман стелился по земле, вползая в собачьи будки и затыкая пасти псам. Над Перепутьем вставала Зеленая Луна. Бертон ждал меня у двери. Я молчала, тогда он попросил принести его плащ. В глазах его пряталась неуверенность, и я поняла, что могу его задержать. Но я не сделала этого, сердце мое все еще болело и слышало лишь себя. Я не легла в постель, сидела у окна внизу и смотрела в туман. Уже светало, когда Бертон распахнул дверь ударом ноги и ввалился в маленький зал. Он тяжело дышал, руки его дрожали от тяжести. Ноша, которую он опустил на пол у камина, была моей мачехой. Вместо того, чтобы звать на помощь, я неуклюже подошла к ней, села рядом. Лорен была в голубом тонком платье с открытой шеей и руками. У нас в деревне не носили такой одежды. В распущенных волосах умирали водяные лилии – скручивались и темнели на глазах. Я потрогала ее руку, отдернула, наткнувшись на что-то влажное. На пальцах остались белые молочные капли. Отец смотрел мимо меня, лицо его было странным. А потом в комнату вбежала моя маленькая сестра. – Мама! Лорен зашевелилась, открыла глаза. Пусто посмотрела вокруг, вскрикнула и зарыдала. Силь обнимала ее и тоже плакала, и кто-то посторонний мог бы подумать, что Лорен плачет от счастья. В деревне быстро узнали о возвращении Лорен. Об этом сплетничали, казалось, даже хозяйские кошки и собаки. Теперь говорили о том, что отец искал Лорен в городе и нашел с каким-то мужчиной. Дальше рассказы расходились. У кого, на что хватало фантазии. В одном все были единодушны – место приблудной жены под замком. Бертона жалели, а меня теперь не жаловали, словно позор Лорен лег и на меня черной тенью. Тяжело было показываться на улице, но и дома оставаться – не лучше. Лорен бродила из комнаты в комнату, забывая обуться и прибрать волосы. Снова и снова оказывалась перед дверью. Шли дожди, и она замирала, вслушиваясь в звуки капель, словно ожидая оклика. Потом отец запер ее в спальне, словно вещь или ребенка. Он все больше мрачнел с каждым днем и все чаще уезжал в Леммен. Вскоре увез в город Силь к дальней родственнице, оставив меня наедине с Лорен. Я приходила к ней каждый день, но она не разговаривала со мной, сидела на стуле с высокой спинкой и смотрела на заброшенную дорогу. В тот день я как обычно принесла ей ужин, поставила на столик и собралась уходить, когда меня догнали слова: – Ты беспокойно спишь, Неле. – Откуда ты знаешь, – вздрогнула я. – Слышу твои сны. Мне снились такие же… Я перебила ее, чувствуя приближение совсем не нужных слез: – Может быть, тебе что-то нужно? Я принесу – Принеси мне озерных лилий. – Отец запретил мне ходить в лес. И поздно уже для цветов. Лорен передернула плечами, вновь отворачиваясь к окну. – Почему ты бросила нас? – заплакала я. Лорен лишь улыбнулась, и я возненавидела ее за эту улыбку. – Тогда уходи! Возвращайся туда, откуда явилась, – я почти кричала, потому что хотела причинить ей боль, такую же, какую испытывала сама. – Не могу, Неле, – снова улыбнулась она. – Я отдам тебе ключ. – Ты думаешь, меня держат двери? – А что? Но Лорен больше не слушала меня. Она разговаривала с собой: «…Никто не придет за мной ни под луной, ни под солнцем…. Лгали твои глаза, твои руки и губы. Как сладка была ложь, как холодна в лунном свете…» Она посмотрела на меня в упор и я вздрогнула от этого взгляда. «Всего лишь молоко, Неле. Молоко, что дало тебе жизнь, что возвращает к истокам. Вскормленный молоком, не возжелай другого питья…» Я оставила ключ на столике. И осталась одна в покинутом доме. Лорен утонула в Цветущем озере через несколько дней после нашего разговора. Ее нашли утром у самого берега в плену водяных лилий. Даже отдав ее тело Бертону, деревенские охотники долго заикались в испуге – лилии не цветут осенью, а озеро было усыпано ими, как первым снегом. Лорен похоронили на следующий день. Бертон с явным облегчением велел собирать вещи, с первыми заморозками мы уезжали в Леммен. Навсегда. Посуду убирали в деревянные ящики, перекладывали ее свежей соломой. Тонкие паутинки еще удерживали желтую осень, но приближалось время, когда этих непрочных связей уже не хватит, и зима разорвет последнее тепло льдистыми коготками морозов. Бессонница ходила за мной тенью, бубнила за спиной один и тот же вопрос. Я зажимала уши, но она пела во мне забытым голосом: …Где б ни был я, вернусь В ночи иль свете дня. Туда, где лилий грусть, Где любишь ты меня. А когда над Старым Лесом поднялась последняя в этом году Зеленая Луна, я поняла, что ответа не будет. Как не было чар в пролитом молоке и дороги назад для тех, кто ушел не обернувшись. Я вышла из дома, не взяв с собой ничего, ни с кем не попрощавшись. Но, выходя за порог, выпила воды, что набрала из Дрёмы. Луна сияла болотной зеленью на булыжниках заброшенной дороги, шелковые ленты на черных ветвях елей указывали путь, и было легко покидать Перепутье, так как никто не должен жить на пересечении старых дорог. Когда, приближаясь издалека, зло зазвенели ледяные колокольчики, я улыбнулась, вместо того чтобы закричать. |
